Из цикла «Записки на манжетах»
…Ты был резко нетерпелив когда-то, ты постоянно спешил, и постоянно не хватало тебе времени. Теперь тебе отпущено его с лихвой, ты напитался им, его месяцами и годами, позади и впереди, - и благодатной успокаивающей жидкостью разливается по твоим сосудам – терпение.
Ты подымаешься…
Ты никому ничего не прощал прежде, ты беспощадно осуждал и так же невоздержанно превозносил – теперь всепонимающая мягкость стала основой твоих некатегорических суждений. Ты слабым узнал себя – можешь понять человеческую слабость. И поразиться силе другого. И пожелать перенять.
Камни шуршат из-под ног. Мы подымаемся. Ты не спешишь с вопросами, не спешишь с ответами, твой язык утратил эластичную способность легкой вибрации. Твои глаза не вспыхнут радостью при доброй вести и не потемнеют от горя. Ибо надо еще проверить, так ли это будет. И еще разобраться надо - что радость, а что горе. Правило жизни твое теперь такое: не радуйся нашедши, не плачь потерявши!
«День освобождения!» Как будто в этой стране есть свобода. Или как будто можно освободить того, кто прежде сам не освободился душой.
Александр Солженицын. Серия «Забытые тетради».
«Смысл земного существования – не в благоденствии, а в развитии души. С такой точки зрения наши мучители наказаны всего страшней: они свинеют, они уходят из человечества вниз».
Сергей Шаламов
В тюрьме я долго размышлял: а стоит ли впоследствии, после
освобождения вернуться к тюремным воспоминаниям? Нужны ли мне воспоминания, которые горячее огня? А не лучше ли просто избавиться от тюремных воспоминаний, не прикасаться к ним, сославшись на амнезию? Тюремные воспоминания – это ожог, они вызывают щемящую боль, это словно постоянное прикосновение к оголенным нервам.
О чем же вспоминать? О лагере, где человека превращают в букашку, в ничто, где подавляют его волю, поражают в правах, унижают его достоинство и где жизнь состоит из одних ограничений? Где жизнь человека и его помыслы состоят из одной неутолимой жажды мщения? О скудном лагерном пайке? О щербатых тюремных стенах? О несчастье, которое сходит за вину? О традициях, которые известны лишь обитателям третьего после жизни и потустороненего мира пространства? О чем вспоминать – о гаснущей радости, о грусти, о месяцах и годах одного сплошного отчаяния? О жестоких ударах судьбы или об иске к самой судьбе?
В лагерях и тюрьмах моей излюбленной литературой были мемуары известных диссидентов. В застенках я с взахлеб зачитывался воспоминаниями Солженицына и Шаламова, изучал их жизненные университеты и закалялся в их тюремных школах, поступал на «факультеты ненужных вещей» Домбровского, грустил декламируя стихи Даниэля... Я находил утешение и опору в сопережеваниях с этими людьми, в сопричастности к тем, кто прошел через адские муки в советских лагерях. А многое ли изменилось с тех страшных и неизгладимых из исторической памяти времен? Что поменялось с той поры, когда Шаламов был заброшен в застенки только по той причине, что вслух назвал Ивана Бунина великим русским писателем? Многое ли поменялось с тех времен, когда Мандельштама бросили на растерзание к уркам, которые поставили на кон в студеную зимнюю ночь пальто великого поэта? Урки проигрывали и выигрывали единственное из оставшихся теплых вещей - пальто известного заключенного в то время, когда с ним сводил последние счеты жестокий сибирский климат; он молча страдал и умирал, в одиночестве и при полном равнодушии остальных заключенных...
Смогу ли я красочнее и явственнее, чем великие литераторы, представить на суд читателя картину жестокой тюремной действительности, описать людей, превратившихся в живые и неотесанные камни? Смогу ли я снова пройтись по этой тернистой и длинной дороге, вновь выдержать боль и печаль от пережитого? Ведь тюрьма и лагеря – это единственное пространство, где поведение человека должно быть результатом ежесекундного выбора, и поверьте, что далеко не каждый из осужденных выдерживал этот темп жизни. Одни ломались, другие сходили с ума, третьи спасались, замыкаясь в самих себя, уходя во «внутреннюю эмиграцию».
В лагере, спасаясь от жестокой реальности с помощью сопережевания и попытки прикоснуться к судьбам советских великомучеников, я как-то прочитал захватывающую повесть о жизни талантливого поэта и прозаика Вадима Николаевича Делоне. Это он возглавил группу советских демонстрантов из семи человек, принявших участие в акции протеста на Красной площади против подавления Пражской весны. Он был осужден всего на 3 года и отмотал весь срок в тюменских уголовных лагерях. После освобождения многие из друзей пытались уговорить Делоне вернуться к своим тюремным воспоминаниям, просили его рассказать о неизвестном для друзей и близких промежутке жизни. Вадим Николаевич пресек эти попытки:
«Я хочу поскорее забыть об этом. И о чем, в конце концов вспоминать?».
Многие из тех людей, которые лелеяли надежду, что Делоне расскажет всю правду о советских уголовных лагерях обычно встречали этот ответ. Вадим Делоне отказался напрочь. Его наказали жестче всех остальных. Ведь советские диссиденты отбывали наказания в мордовских политических лагерях.
Это тяжкие воспоминания из мира, где нет времени. Где ничего не меняется. Где не наступает ночь и никогда не наступит день. Воспоминания о жизни в застенках людей, которых страдания окружающих трогают почти так же, как и свои, безусловно имеют общественный интерес, ибо тюрьма каждой страны наглядно отражает строй этой же страны.
РадиоАзадлыг обратилось ко мне с предложением опубликовать свои тюремные заметки на страницах русской версии сайта. Я согласился. Хотя мои воспоминания – это не мемуары в классическом понимании, а скорее записки на манжетах, сделанные на скорую руку, исподволь и исподтишка, урывками и украдкой. Записи, сделанные в тревожном ожидании появления неусыпного, бдительного и всевидящего ока; это - скорее отрывки из забытых тетрадей из угнетенной жизни, где насилие стерло ее своеобразие и особенности.
Только в тюрьме человек понимает различие между жизнью и существованием. Тюремные годы – это существование, доживание, какое-то избывание оказавшихся лишними лет. Может поэтому есть поверье, что Господь возмещает невинно осужденным годы, прожженные в застенках? Приврать в жизни можно о чем угодно, но только про тюрьму врать невозможно.
Дабы обогатить и скрасить свое существование, окаянные тюремные дни, все время пытался хоть разнообразить скучную монотонность серых будней вынужденными отступлениями из былого, размышлениями о будущем, рассуждениями о настоящем и литературными аналогиями.
Я был верен напутствию Соженицына будущим политзэкам. Он призывал со страниц своего «Архипелага ГуЛАГ» никогда не полагаться на рукописи, которые, вопреки укоренившейся в русской литературе истине все же сгорают, и надеяться только на неограниченные возможности человеческой памяти. Я отмечал какие-то важные события, особые штрихи на полях старых любимых, потрепанных книг. И штрихи в этих книгах помогли вызвать из памяти события давно минувших лет. Эта история об одиночестве, насильсвенном разрыве человеческих отношений, затхлой тины тюремной жизни. Это размышления узника, беспрестанно чувствительного ко всякого рода бедствиям, ибо в тюрьме человеческий ум становится настолько капризным, что отойдя от реального горя, он становится очень чувствительным ко всему происходящему в его маленьком мире.
Эта книга о прошлом. В тюрьме я очень долго размышлял о прошлом. И мне кажется лучше всех ответил на вопрос о прошлом великий Андрей Тарковский:
«Что означает прошлое? Если для каждого из нас именно в прошлом заложена непреходящая реальность настоящего. Прошлое гораздо реальнее или уж, во всяком случае, стабильнее, устойчивее настоящего. Настоящее сквозит и уходит, словно песок между пальцами».
Я начинаю свой рассказ о прошлом. О судьбе одного журналиста, которому пришлось столкнуться с одной из беспощадных репрессивных систем в современном мире.
Статья отражает точку зрения автора
…Ты был резко нетерпелив когда-то, ты постоянно спешил, и постоянно не хватало тебе времени. Теперь тебе отпущено его с лихвой, ты напитался им, его месяцами и годами, позади и впереди, - и благодатной успокаивающей жидкостью разливается по твоим сосудам – терпение.
Ты подымаешься…
Ты никому ничего не прощал прежде, ты беспощадно осуждал и так же невоздержанно превозносил – теперь всепонимающая мягкость стала основой твоих некатегорических суждений. Ты слабым узнал себя – можешь понять человеческую слабость. И поразиться силе другого. И пожелать перенять.
Камни шуршат из-под ног. Мы подымаемся. Ты не спешишь с вопросами, не спешишь с ответами, твой язык утратил эластичную способность легкой вибрации. Твои глаза не вспыхнут радостью при доброй вести и не потемнеют от горя. Ибо надо еще проверить, так ли это будет. И еще разобраться надо - что радость, а что горе. Правило жизни твое теперь такое: не радуйся нашедши, не плачь потерявши!
«День освобождения!» Как будто в этой стране есть свобода. Или как будто можно освободить того, кто прежде сам не освободился душой.
Александр Солженицын. Серия «Забытые тетради».
«Смысл земного существования – не в благоденствии, а в развитии души. С такой точки зрения наши мучители наказаны всего страшней: они свинеют, они уходят из человечества вниз».
Сергей Шаламов
В тюрьме я долго размышлял: а стоит ли впоследствии, после
освобождения вернуться к тюремным воспоминаниям? Нужны ли мне воспоминания, которые горячее огня? А не лучше ли просто избавиться от тюремных воспоминаний, не прикасаться к ним, сославшись на амнезию? Тюремные воспоминания – это ожог, они вызывают щемящую боль, это словно постоянное прикосновение к оголенным нервам.
О чем же вспоминать? О лагере, где человека превращают в букашку, в ничто, где подавляют его волю, поражают в правах, унижают его достоинство и где жизнь состоит из одних ограничений? Где жизнь человека и его помыслы состоят из одной неутолимой жажды мщения? О скудном лагерном пайке? О щербатых тюремных стенах? О несчастье, которое сходит за вину? О традициях, которые известны лишь обитателям третьего после жизни и потустороненего мира пространства? О чем вспоминать – о гаснущей радости, о грусти, о месяцах и годах одного сплошного отчаяния? О жестоких ударах судьбы или об иске к самой судьбе?
В лагерях и тюрьмах моей излюбленной литературой были мемуары известных диссидентов. В застенках я с взахлеб зачитывался воспоминаниями Солженицына и Шаламова, изучал их жизненные университеты и закалялся в их тюремных школах, поступал на «факультеты ненужных вещей» Домбровского, грустил декламируя стихи Даниэля... Я находил утешение и опору в сопережеваниях с этими людьми, в сопричастности к тем, кто прошел через адские муки в советских лагерях. А многое ли изменилось с тех страшных и неизгладимых из исторической памяти времен? Что поменялось с той поры, когда Шаламов был заброшен в застенки только по той причине, что вслух назвал Ивана Бунина великим русским писателем? Многое ли поменялось с тех времен, когда Мандельштама бросили на растерзание к уркам, которые поставили на кон в студеную зимнюю ночь пальто великого поэта? Урки проигрывали и выигрывали единственное из оставшихся теплых вещей - пальто известного заключенного в то время, когда с ним сводил последние счеты жестокий сибирский климат; он молча страдал и умирал, в одиночестве и при полном равнодушии остальных заключенных...
Смогу ли я красочнее и явственнее, чем великие литераторы, представить на суд читателя картину жестокой тюремной действительности, описать людей, превратившихся в живые и неотесанные камни? Смогу ли я снова пройтись по этой тернистой и длинной дороге, вновь выдержать боль и печаль от пережитого? Ведь тюрьма и лагеря – это единственное пространство, где поведение человека должно быть результатом ежесекундного выбора, и поверьте, что далеко не каждый из осужденных выдерживал этот темп жизни. Одни ломались, другие сходили с ума, третьи спасались, замыкаясь в самих себя, уходя во «внутреннюю эмиграцию».
В лагере, спасаясь от жестокой реальности с помощью сопережевания и попытки прикоснуться к судьбам советских великомучеников, я как-то прочитал захватывающую повесть о жизни талантливого поэта и прозаика Вадима Николаевича Делоне. Это он возглавил группу советских демонстрантов из семи человек, принявших участие в акции протеста на Красной площади против подавления Пражской весны. Он был осужден всего на 3 года и отмотал весь срок в тюменских уголовных лагерях. После освобождения многие из друзей пытались уговорить Делоне вернуться к своим тюремным воспоминаниям, просили его рассказать о неизвестном для друзей и близких промежутке жизни. Вадим Николаевич пресек эти попытки:
«Я хочу поскорее забыть об этом. И о чем, в конце концов вспоминать?».
Многие из тех людей, которые лелеяли надежду, что Делоне расскажет всю правду о советских уголовных лагерях обычно встречали этот ответ. Вадим Делоне отказался напрочь. Его наказали жестче всех остальных. Ведь советские диссиденты отбывали наказания в мордовских политических лагерях.
Это тяжкие воспоминания из мира, где нет времени. Где ничего не меняется. Где не наступает ночь и никогда не наступит день. Воспоминания о жизни в застенках людей, которых страдания окружающих трогают почти так же, как и свои, безусловно имеют общественный интерес, ибо тюрьма каждой страны наглядно отражает строй этой же страны.
РадиоАзадлыг обратилось ко мне с предложением опубликовать свои тюремные заметки на страницах русской версии сайта. Я согласился. Хотя мои воспоминания – это не мемуары в классическом понимании, а скорее записки на манжетах, сделанные на скорую руку, исподволь и исподтишка, урывками и украдкой. Записи, сделанные в тревожном ожидании появления неусыпного, бдительного и всевидящего ока; это - скорее отрывки из забытых тетрадей из угнетенной жизни, где насилие стерло ее своеобразие и особенности.
Только в тюрьме человек понимает различие между жизнью и существованием. Тюремные годы – это существование, доживание, какое-то избывание оказавшихся лишними лет. Может поэтому есть поверье, что Господь возмещает невинно осужденным годы, прожженные в застенках? Приврать в жизни можно о чем угодно, но только про тюрьму врать невозможно.
Дабы обогатить и скрасить свое существование, окаянные тюремные дни, все время пытался хоть разнообразить скучную монотонность серых будней вынужденными отступлениями из былого, размышлениями о будущем, рассуждениями о настоящем и литературными аналогиями.
Я был верен напутствию Соженицына будущим политзэкам. Он призывал со страниц своего «Архипелага ГуЛАГ» никогда не полагаться на рукописи, которые, вопреки укоренившейся в русской литературе истине все же сгорают, и надеяться только на неограниченные возможности человеческой памяти. Я отмечал какие-то важные события, особые штрихи на полях старых любимых, потрепанных книг. И штрихи в этих книгах помогли вызвать из памяти события давно минувших лет. Эта история об одиночестве, насильсвенном разрыве человеческих отношений, затхлой тины тюремной жизни. Это размышления узника, беспрестанно чувствительного ко всякого рода бедствиям, ибо в тюрьме человеческий ум становится настолько капризным, что отойдя от реального горя, он становится очень чувствительным ко всему происходящему в его маленьком мире.
Эта книга о прошлом. В тюрьме я очень долго размышлял о прошлом. И мне кажется лучше всех ответил на вопрос о прошлом великий Андрей Тарковский:
«Что означает прошлое? Если для каждого из нас именно в прошлом заложена непреходящая реальность настоящего. Прошлое гораздо реальнее или уж, во всяком случае, стабильнее, устойчивее настоящего. Настоящее сквозит и уходит, словно песок между пальцами».
Я начинаю свой рассказ о прошлом. О судьбе одного журналиста, которому пришлось столкнуться с одной из беспощадных репрессивных систем в современном мире.
Статья отражает точку зрения автора