РадиоАзадлыг продолжает публикацию тюремных заметок журналиста Эйнуллы Фатуллаева. Новый цикл "Незабытая тетрадь" продолжает первый цикл "Мои темницы"
"Но те же самые руки, которые завинчивали наши наручники, теперь примирительно выставляют ладони: "Не надо!.. Не надо ворошить прошлое!.. Кто старое помянет - тому глаз вон!" Однако доканчивает пословица: "А кто забудет - тому два".
А.Солженицын, "Архипелаг ГУЛАГ".
Листаю пожелтевшие от времени страницы незабытой тетради, в которой нахожу уже почти забытые имена, отошедшие в глубины памяти, почти забытые события, кажущиеся теперь миражом, и непривычные для меня обороты речи... После выхода из тюрьмы мне очень часто, порой с укором, говорят о том, что лучшие годы жизни я провел за решеткой, считая это бессмысленной тратой лет из золотой поры молодости... Может, поэтому я так часто обращаюсь к незабытой тетради - молчаливой свидетельнице моей тюремной жизни, неравнодушной и незаменимой собеседнице в нелегкой жизни?!
С каждой пожелтевшей от времени страницы изливается какая-то стихийность, поток словно незнакомых мне чувств, что еще раз убеждает меня в непреложности незабытого людьми мудрого афоризма: «время - лучший лекарь».
«Все проходит!» – кажется, это жизнеутверждающее философское изречение было высечено на кольце царя Соломона. Спустя много веков уже другой гений - Антон Павлович Чехов - с убежденностью опровергал это: "Нет, не все проходит!".
Прошло уже четыре года после тех событий, ныне канувших в лето, и я пытаюсь себя убедить в том, что небо, облака, звезды, Луна, Солнце, птицы, люди - не иные. Они все те же, такие же, как и четыре года назад, со дня моего вынужденного "отъезда". Я безуспешно пытаюсь убедить себя, что ничего не изменилось, что не было никакой тюрьмы, не было никакого отъезда, и что за все это время в заточении меня все больше одолевали сомнения в существовании облаков, неба, птиц, людей, Луны, Солнца. Но рукописи в незабытой тетради возвращают меня в страшную действительность, в прошлое, которое говорит само за себя. Я возвращаюсь в незабытый мир, который был погребен в моей памяти. Его возвращают мне и вам рукописи, которые, как говорил Мастер, никогда не горят.
ГЛАС СВОБОДЫ
…Перед входом у железной ржавой решетки 6-го корпуса «бутылочный» и «кирпичный» вверили мою судьбу в руки рыжего и курносого старшины. Чуть позже рядом с "курносым" возник силуэт плешивого капитана.
«Я родом из Товуза», - представился встретивший меня у «железного занавеса» старшина. Хотя какое в данном случае (или в любом другом случае!) имело значение его происхождение, я так и не понял. Они открыли проржавевшую от времени решетчатую дверь, и я оказался в стенах моей новой тюремной обители.
«Вас определили в 105-ю камеру» - неожиданно вмешался плешивый капитан, оказавшийся инспектором внутреннего режима нашего корпуса. Мы зашагали по длинному бетонному коридору нового корпуса. Кормушки во всех камерах были открыты. Отовсюду выглядывали любопытные лица остриженных зэков, отчего казалось, что все они на одно лицо. Многие из них узнали меня и здоровались. «Добро пожаловать!», «Салам алейкум!», «Уж заждались!».
Власть и РадиоАзадлыг уже успели сделать меня широко известным и в 6-ом корпусе. Во всех камерах звучал мелодичный голос Севды ханум - ведущей передачи "Can Bakı"- "Джан Бакы" этой радиостанции. Не зря накануне президентских выборов 2008 года, в самый разгар реакции, власть поспешила покончить со "Свободой". Не внимая протестам и возмущению международного сообщества, власти заглушили глас вопиющего в азербайджанской медиа-пустыне – «Радио Свободная Европа / Радио Свобода». В тюремных камерах, как и во всем Азербайджане, оставалась последняя «кислородная подушка», с помощью которой арестанты жадно заглатывали "воздух свободы". Этот вестник азербайджанской правды уже и здесь успел оповестить всех зэков о моем аресте.
ГРЕЗЫ ПО ГВАТЕМАЛЕ
Рыжеватый старшина и плешивый капитан завели меня в маленькую, почти казарменную и очень убогую комнатку. Здесь время давно остановилось – поломанный деревянный стол, разбитый и пыльный шкаф, ржавая железная кровать с грязным матрасом и одеялом из солдатского сукна, угрюмые грязные стены и жалкая битая одноглазая маленькая печка выражали дух безвременья, безнадежности человеческих душ, отданных во власть людей, заблудившихся в мрачных и грязных коридорах своей судьбы. Рыжеватый старшина предложил мне присесть и сразу же, словно по инструкции, а может быть по велению сердца, принялся за нравоучительные беседы, уверяя меня в том, что власть Семьи – единственная соломинка для общенационального спасения, что народу сейчас беззаботно живется, а при Народном Фронте было так голодно, страшно и холодно…
Рыжеватый старшина тупо повторял избитые, бесформенные и опостылевшие фразы из политического лексикона мелких аппаратных лгунишек. Внутри моей души как бы повис какой-то тяжелый камень. Я встал и попросил прервать этот ликбез, эту жуткую ахинею, к тому же выраженную в примитивной речи старшины, которому довольно сложно было изъясняться сложноподчиненными предложениями. Потуги бедняги вызывали сочувствие, ибо его речь состояла из местоимений, междометий, и даже порой из словосочетаний. Наконец старшина не выдержал, его лицо неожиданно озарилось, и с многозначительным взглядом, бесстыдно глядя мне в глаза, открыто сказал:
"Ты, несчастный глупыш, с кем ты собрался бороться? С Ильхамом Алиевым? Да ты же букашка, тебя просто раздавят, неужели ты не понимаешь этого?"
А ведь прав старшина. С кем же я, глупышка-букашка, вознамерился помериться силами? "Ведь шевельнет пальцем - и пароходы выходят в море или возвращаются. Скажет слово - и куплена целая республика. С кем я собрался бороться?" - этот вопрос некогда задавал самому себе известный герой из знаменитого романа "Ураган" нобелевского лауреата, гватемальского писателя Мигеля Астуриаса, подразумевая всесильного диктатора Трухильо, которого впоследствии смела волна народного гнева.
«Отправьте меня в камеру», - наконец, потребовал я.
И тут же встретил безнадежный взгляд плешивого капитана, дескать, неисправимый ты журналюга. Видимо, в этой жизни каждый должен выполнять свой долг, так положено. Господи, до чего же опустилась – не побоюсь этого тюремного слова – власть, что вверила собственный агитпроп устам карикатурных тюремщиков, ответственных за перевоспитание политзэков. Впрочем, какая власть – такие и агитаторы, видимо, она их создает по своему образу и подобию.
После первой лекции на тему «Как в Азербайджане жить хорошо!», наконец, меня повели в камеру. По дороге я размышлял о Трухильо, вспоминая безнадежность гватемальских марксистов, которые не верили в сиюминутный успех:
"Может быть, нам и не видать победы, жизни не хватит. Но дорогу покажем, и те, что придут после нас, поднимутся, как ураган, который сметает все на своем пути..."
ЗНАКОМЫЕ ПЕЧАЛЬНЫЕ ГЛАЗА
Отворилась большущая, почерневшая, обитая ржавым железом, деревянная дверь 105-й камеры. Я сделал шаг вперед, и дверь захлопнулась. Обернулся, и снова нет свободы.
Камера была маленькая, максимум 20 квадратных метров. Слева от входа стоял стол с двумя скамейками, за ними прикованные к бетонной стене «шконки» - тюремные кровати – очень неудобные, железные и без сеток. Прямо от меня находился «север».
Камера была забита до отказа, вместе со мной в маленькой, грязной, сырой и смрадной комнатке находилось 10 человек! На потолке было маленькое окошко с толстою решеткой из полос железа, откуда проникал тусклый свет. Тайная струя страданья в этих местах не дает остро ощущать холод бытия.
Кажется, я нарушил настороженную тишину. Все зэки еще спали, кроме одного, мирно устроившегося завтракать за деревянным столом. Наши взгляды встретились вновь. Из-под густых бровей смотрели знакомые печальные, и такие же, как тогда, безнадежные глаза.
ОТСТУПЛЕНИЕ
За девять месяцев до этой встречи я вместе с многими журналистами наблюдал за судебной драмой Гаджи Мамедова. Судебные чиновники специально создавали множество преград между зрителями (свидетелями и журналистами) и осужденными, дабы исключить саму возможность контактов с членами банды. Только в углу, в самом крайнем конце клетки, сидел человек, часто бросавший угрюмый взгляд на нас. Его печальные глаза просили сочувствия. Не пощады, а помощи, ибо так могут смотреть лишь глаза невиновного и замученного человека. Ничьи глаза не выражали такой скорби. Я запомнил этот взгляд, он закрался мне в душу, и уже потом очень часто я вспоминал глаза и лицо узника, прижатого к железной клетке. Тогда мне почему-то показалось, что это глаза племянника Г.Мамедова.
* * *
Снова встретив этот взгляд, я почувствовал ком в горле. Но человек с безнадежным взглядом нарушил напряжение, возникшее от нашей неожиданной встречи.
- И тебя посадили. Я так и знал. После этих-то статей. Только ваша газета, вы одни, ты и Чингиз Султансой, писали правду об этой банде. Хорошо, что не убили. То, что вы делали - это было безумие, - тихо промолвил человек с печальными глазами.
Безумие! Хотя, наверное, у всякого безумия есть своя логика, кажется, так отвечал классик на частые обвинения в безумии.
Я присел в углу шконки, вся камера дремала, и только мой собеседник вполголоса продолжил свой рассказ.
- Я - Эльшан Мирзоев. Меня и моего друга Нишада арестовали по ложному доносу. Мы невиновны, никогда не были знакомы с Гаджи Мамедовым, у нас было лишь шапочное знакомство с чеченцами.
Эльшан продолжал свою исповедь все эмоциональнее, пытаясь убедить меня в своей правоте. Но зачем? Ведь я так же бессилен, как и он. Ореол журналиста, способного вынести чью-то правду на волю и обязанного встать на защиту прав каждого ущемленного и обделенного, преследовал меня и в последующие годы моей тюремной жизни. И я бессилен был объяснить всем арестантам, нашедшим во мне последнюю инстанцию справедливого возмездия или скорее публичного порицания, что я и сам тоже бессилен, и как и они - лишь жертва волюнтаризма, уповаю на помощь своих собратьев по перу. Эльшан, бывший сотрудник военкомата, и его друг Нишад Исмайлов, также осужденный по делу Г.Мамедова, не имели никакого отношения к полицейским оборотням и их приспешникам. Уже на зоне я успел познакомиться с самим Нишадом – человеком светлой души, очень благородным, отважным, оставившим у меня в душе и в памяти самые теплые чувства и воспоминания. Я успел убедиться в их невиновности еще на свободе, расследуя преступления банды по горячим следам. Этих ребят посадили только потому, что некоторые из новоиспеченных чекистов были заинтересованы в политизации дела Г.Мамедова. Они пытались через Н.Исмайлова, в прошлом - телохранителя экс - спикера Муртуза Алескерова, подступиться к некоторым чиновникам из его окружения, потрясти их, запугать и кое-что выбить из этих толстосумов. МНБ полностью обмануло мои ожидания, впрочем, как и ожидания всего общества, подчинив дело Г.Мамедова своим политическим и финансовым интересам.
Эльшан и Нишад попали под колеса беспощадного репрессивно-кровавого поезда. Под этими колесами нет спасения: чекисты работают по испытанному временем сталинскому принципу – "следствие, осудившее когда-то, не могло ошибиться".
Арест этих двух друзей не принес чекистам и Системе ни политических, ни финансовых преференций. Даже убедившись в их невиновности, да и о какой вине можно говорить, если сам Г.Мамедов на процессе открыто заявил: «Зачем рядом с нами посадили незнакомых мне людей? Я их никогда не видел!», их все равно посадили. "Клеймо, поставленное однажды этой властью, больше не смывается".
Беседуя с Эльшаном о перипетиях гаджимамедовского дела, я с ужасом подумал о том, что даже в тюрьме меня преследует тень этой беспрецедентной чудовищной банды оборотней. Будто я не могу вырваться из заколдованного круга. Мог ли я предположить в ту минуту, что спустя несколько месяцев волею рока и несуразной глупости чекистов от "МНБХСС" (как известно, элита наших спецслужб – МНБ, сформирована из бывших офицеров советской милиции по борьбе с хищением социалистической собственности ОБХСС), получу бесценный подарок?
Думаю, что находясь в застенках МНБ, мне удалось распутать клубок последних тайн банды Г.Мамедова и столь же чудовищного убийства Эльмара Гусейнова.
Статья отражает точку зрения автора