"Шестнадцатичасовые дни нашей камеры бедны событиями внешними, но так интересны, что мне, например, шестнадцать минут прождать троллейбуса куда нуднее. Нет событий, достойных внимания, а к вечеру вздыхаешь, что опять не хватило времени, опять день пролетел. События мелки, но впервые в жизни научаешься рассматривать их под увеличительным стеклом".
А.Солженицын, "Архипелаг ГУЛАГ"
В первые часы заключения чувствуешь что-то тяготеющее над собой, свою ничтожность перед этой могучей неизбежностью, но мало-помалу приходят внутренние силы, начинаешь дышать свободнее, временами забывая про темницу и затворы.
Отойдя мыслями от беседы с Эльшаном, я бросил взгляд на маленькое окошко за толстой решеткой. Мне вспомнились первые тюремные впечатления Эльмара Гусейнова, о которых он после освобождения из тюрьмы так часто и столь интересно рассказывал. Его арестовали в сентябре 2001 года и заключили в Шувелянскую тюрьму. Однако в эпоху "гламурного авторитаризма" гейдарианской эпохи арест Эльмара затянулся всего на три недели. Гейдар Алиев никогда не прибегал к особо жестоким репрессивным мерам против инакомыслящих, интеллигенции, и особенно журналистов.
Эльмар рассказывал, что после того, как его заключили в тюремную камеру, он через большую арестантскую гущу еле пролез к окошку, которое смотрело в сторону моря. Крепко схватившись руками за железные прутья решетки, сжав их, он впервые осознал, что отныне в жизни от него ничего не зависит. Он довольно проникновенно описывал охватившие его в первые часы заключения чувства смятения и безысходности.
10 МАНАТОВ ЗА ВОЗДУХ
Я невольно вспоминал про рассказы Эльмара, в мыслях проводил своеобразные аналогии и проникался тем же чувством безысходности и абсолютной атрофии. Как же он совершенно точно описывал первое чувство, застигающее каждого арестанта – тягостную безысходность. Но мои воспоминания неожиданно прервал Эльшан. Он все не мог уняться, войти в мое положение, проникнуться чувствами. С первого же дня заключения чувства отупляются, сгорают от тлетворного воздействия безучастности и равнодушия. Точнее чувства атрофируются, оставляя место одной большущей жажде – свободной жизни. В тюрьме ты не принадлежишь самому себе. Но эту первую аксиому тюремной жизни сложно сразу осознать, ибо мысли еще не уселись, чувства еще слишком взбудоражены, первые впечатления от всего увиденного еще не преобразились. Эльшан, который в этот день получил посылку от матери, пригласил меня к столу на завтрак:
- Давай позавтракаем, ведь ты голоден.
Подсел к столу. Есть не хотелось, в горле все еще стоял ком, но от чая не отказался. В отличие от «антикарантина», вода была более сносной, без мазута.
- У нас вода чистая. А питьевую покупаем, заказываем через баландера («Баландер» на тюремном сленге - это своего рода зэк-официант, раздающий казенную пищу, т.е. баланду, по всем камерам), - успел обрадовать меня Эльшан.
- Как? Покупаете за деньги?
- Да, здесь все стоит денег, - продолжал откровенничать мой новый знакомый, - видишь, у нас кормушка открыта. В сутки мы платим Маилу (рыжеватому старшине) 10-15 манатов. Иначе сложно, ведь открытая кормушка проветривает камеру.
Вдруг кто-то проснулся на верхней койке:
- Вы и про меня напишите, товарищ журналист, - сказал в сердцах сонным и хриплым голосом проснувшийся арестант со второго яруса. Повернувшись набок, он уже более спокойным голосом продолжил:
- На меня повесили убийство солдата, но я никого не убивал. Прослужив полтора года, вернулся из армии, прошло 2 года после самострела солдата, который служил в нашем батальоне, но меня и еще 3 дембелей арестовали. Говорят, что якобы мы довели солдата до самоубийства. Но никаких доказательств нет. Дело тянут уже около года. Вся надежда на Мехрибан-ханум.
- А причем тут Мехрибан-ханум? – удивился я.
- А, так вы же из оппозиции, - небрежно ответил разуверившийся во всем, кроме Фонда имени Гейдара Алиева, юный солдатик, и наконец, спустился вниз.
- Меня зовут Зия. Я из Гобустана.
Наш небольшой диалог прервал беспокойный арестантский сон сокамерников. Заключенные стали один за другим просыпаться, все больше пробуждаясь от томительного любопытства – ведь в камере послышался новый голос. В серой и однообразной тюремной жизни, небогатой на события, тем более, на эксцессы, появилась новая, неизвестная доселе страница. Появление нового обитателя «хаты» (в тюремном лексиконе - камера) – событие, из ряда вон выходящее, ради которого можно пожертвовать святой арестантской ценностью – неприкосновенностью сна.
ТЕНИ НА СТЕНЕ
Один за другим с коек поднимались арестанты и подсаживались к нам. К нашему столу подсел Магеррам – с живыми, чуть смеющимися глазами; Габиль Союкдаш – жизнерадостный турок из Стамбула; Мурад – интеллигентный турецкий исламист, поклонник Эрдогана, но беззащитно искренний и сломленный новыми жестокими реалиями; Джалил – «наркобарон» из Джалилабада… У кормушки на ведре с подушкой, прямо напротив нашего стола расположился Абдулла – с потухшими глазами и обилием татуировок. Рядом с Абдуллой присел Намик – хилый, но очень дерзкий малый, избравший псевдоворовскую стезю на своем мучительном жизненном пути.
Большой мир свободы со всеми его проблемами потихоньку отодвигался на второй план, меня все больше захватывала тюремная суета. К моему удивлению, все обитатели «хаты» были посвящены в перипетии моих страданий и развернувшийся виток репрессий против журналистов.
По большому счету, эта камера входила в категорию «буржуйных хат», и условия содержания в ней можно было назвать терпимыми. Каждый обитатель камеры, по их же словам, заплатил замначальнику 500 долларов за «право жилья» в условно-человеческих условиях.
Шестой корпус – одноэтажный, состоял всего-навсего из 9 камер, включая собственную баню с двумя душами (или для двух душ), и две прогулочные камеры. Камеры заключения были рассчитаны максимум на 8 человек. Для сравнения скажем, что в третьем корпусе тюрьмы камеры рассчитаны на 25-30 заключенных, хотя порой в них запихивали по 50-60 человек, поэтому и спать в них приходилось по очереди.
Беспокойным взором я обвел лица, затем стены; потухшие лица зэков казались мрачной тенью на тюремных стенах. А как же иначе? Мысли каждого из осужденных были поглощены адским существованием. Каждый из них успел попробовать на себе всю «гуманность» и «справедливость» человеконенавистнической системы управления тюрьмами. Практически все мои новоиспеченные сокамерники прошли через ужасы пыток и издевательств в следственных кабинетах, получили путевки в безвестность и влачили жалкое существование. Казенная пища в Баиловской тюрьме была скудной, противной, и почти все арестанты отказывались от нее. Достаточно было заглянуть в котел, почувствовать тошнотворный запах баланды (супа, приготовленного сразу на 5 тысяч зэков) или посмотреть на полужидкий арестантский хлеб, покрытый плесенью, чтобы представить себе масштабы коррупционных поступлений в кошельки толстосумов от бизнес-юстиции за счет беспошлинной, не облагаемой налогами арестантской провизии. Ни один из арестантов нашего корпуса не питался арестантским пайком, все дружно жили за счет передач и посылок, присылаемых из дому.
В нашей камере передачи приходили всем, за исключением смотрящего. К нему просто устали приходить. Это была его 4-ая или 5-ая «ходка» (на тюремном сленге - заключение). Словом, все мы были хлебом едины, и помогали друг другу, чем могли.
После святой и торжественной арестантской церемонии – завтрака, обеда и ужина –начиналось чаепитие с трогательными и веселыми, скорбными и радостными воспоминаниями о прошлом. Беседы длились часами, порой днями, и вся камера, все наше маленькое пространство заполнялось запахом путешествия во времени.
ПЛАЧ МУРАДА
Более всего нас поразила исповедь набожного турка Мурада родом из Малатии. Он был арестован нашими славными ребятами из МНБ, без которых нет побед в политборьбе, и которые в последнее время, точнее, с приходом на министерский пост бывшего шефа ОБХСС Эльдара Махмудова, более всего увлеклись экономическими преступлениями. Мурада арестовали за попытку перевоза золота через госграницу. Обвиняемый признал свою вину, но МНБ этого показалось недостаточным. Он рассказал, что оперативники «потребовали от него дать показания против одного видного турецкого бизнесмена, который работает в Баку с начала 90-х годов под покровительством двоюродного брата президента – Ильгара Алиева, сына младшего брата Гейдара Алиева – Агиля Алиева».
Мурад, «естественно, отказался от столь заманчивого предложения. "Галантные новоявленные "малюты скуратовы" не стали с ним долго церемониться» – набожного турка из Малатии «растоптали и после посадили (в буквальном смысле!) на бутылку». Мурад долго страдал от насилия и побоев, даже в Баиловской тюрьме спустя полгода после насилия в МНБ, он жаловался врачам на кровотечение.
Наверное, турка просто убили бы или продолжали истязать методами Малюты Скуратова, если бы не своевременное «вмешательство Ильгара Алиева». После «его звонка в МНБ» от Мурада отстали, наспех оформили следственное дело и отправили в суд. Наш справедливый суд приговорил его к 1,5 годам лишения свободы, и теперь в камере Мурад дожидался вердикта Апелляционного суда.
Его койка была рядом с моей. Каждую ночь, укрываясь под одеялом, он исподтишка плакал, все никак не мог успокоиться, его не зарубцевавшиеся, открытые и кровоточащие раны души морально сломленного человека не давали покоя и нашим душам. Я плакал вместе с ним. Почти каждую ночь моя душа рыдала и за тысячи таких же безвинных мурадов, заживо погребенных в сырой могиле; за Эльмара, за всех других невинно казненных…
Даже наступление теплой весенней погоды не избавило нас от мучительного холода в сырой и не отапливаемой камере. Стены и пол были бетонные, а кроме сырых матрасов и подушек, нам ничего не выдали. О чистом постельном белье нечего было и помышлять. Баня и ее стены были грязные, а на полу, покрытом метлахом, валялись пучки грязных волос, использованных бритв и нижнего белья. От камерного удушья мы предпочитали ежедневно спасаться в смрадной бане, благо струи горячей воды успокаивали возбужденные клетки наших взбудораженных тел. Хотя по расписанию нам полагался один банный день в неделю, но за 2 маната курносый сержант был готов запускать нас в банную комнату по несколько раз в день.
С помощью того же курносого сержанта мы приобрели запрещенные в тюрьме радио с наушниками, что избавило нас от ожесточенных споров за выбор радиостанции. В отличие от меня, арестантов менее всего интересовали политические передачи, и поэтому я чувствовал, что доставляю неудобства своим соседям, обязывая их постоянно слушать радиопередачи «Свободы». Но после того как я приобрел собственный приемник с наушниками, я избавил своих товарищей от политических мук. Вообще в тюрьме необходимо перевоспитывать себя, контролировать свои чувства, ибо чрезмерное потакание своим пристрастиям и привычкам может показаться остальным невниманием к своим соседям. А это повышает раздражительность, приводит к вспышке злобы и, как правило, к спорам и конфликтам. Ни при каких обстоятельствах этого допускать нельзя, особенно в камерном положении. Ведь жить-то приходится с этими людьми на одном пятачке 24 часа в сутки! Тюрьма, особенно камерное положение, – это пятачок, где собираются люди из различных социальных групп, разных культур и разного воспитания…
Как я уже рассказывал в предыдущих главах, главным регулятором человеческих отношений в камере или на другом пятачке был Свод законов Вора. Теперь все это – в прошлом. У арестантов уже явно присутствует чувство безнаказанности за свои проступки, потеряно чувство ответственности перед сообществом, а арестантское братство осталось в прошлом. Во избежание конфликтных ситуаций важно контролировать собственное эго. В тюрьме впервые начинаешь смотреть на жизнь как бы через увеличительное стекло; обнаруживая такие проявления человеческого характера, о которых прежде не задумывался и на что не обращал никакого внимания.
Статья отражает точку зрения автора
А.Солженицын, "Архипелаг ГУЛАГ"
В первые часы заключения чувствуешь что-то тяготеющее над собой, свою ничтожность перед этой могучей неизбежностью, но мало-помалу приходят внутренние силы, начинаешь дышать свободнее, временами забывая про темницу и затворы.
Отойдя мыслями от беседы с Эльшаном, я бросил взгляд на маленькое окошко за толстой решеткой. Мне вспомнились первые тюремные впечатления Эльмара Гусейнова, о которых он после освобождения из тюрьмы так часто и столь интересно рассказывал. Его арестовали в сентябре 2001 года и заключили в Шувелянскую тюрьму. Однако в эпоху "гламурного авторитаризма" гейдарианской эпохи арест Эльмара затянулся всего на три недели. Гейдар Алиев никогда не прибегал к особо жестоким репрессивным мерам против инакомыслящих, интеллигенции, и особенно журналистов.
Эльмар рассказывал, что после того, как его заключили в тюремную камеру, он через большую арестантскую гущу еле пролез к окошку, которое смотрело в сторону моря. Крепко схватившись руками за железные прутья решетки, сжав их, он впервые осознал, что отныне в жизни от него ничего не зависит. Он довольно проникновенно описывал охватившие его в первые часы заключения чувства смятения и безысходности.
10 МАНАТОВ ЗА ВОЗДУХ
Я невольно вспоминал про рассказы Эльмара, в мыслях проводил своеобразные аналогии и проникался тем же чувством безысходности и абсолютной атрофии. Как же он совершенно точно описывал первое чувство, застигающее каждого арестанта – тягостную безысходность. Но мои воспоминания неожиданно прервал Эльшан. Он все не мог уняться, войти в мое положение, проникнуться чувствами. С первого же дня заключения чувства отупляются, сгорают от тлетворного воздействия безучастности и равнодушия. Точнее чувства атрофируются, оставляя место одной большущей жажде – свободной жизни. В тюрьме ты не принадлежишь самому себе. Но эту первую аксиому тюремной жизни сложно сразу осознать, ибо мысли еще не уселись, чувства еще слишком взбудоражены, первые впечатления от всего увиденного еще не преобразились. Эльшан, который в этот день получил посылку от матери, пригласил меня к столу на завтрак:
- Давай позавтракаем, ведь ты голоден.
Подсел к столу. Есть не хотелось, в горле все еще стоял ком, но от чая не отказался. В отличие от «антикарантина», вода была более сносной, без мазута.
- У нас вода чистая. А питьевую покупаем, заказываем через баландера («Баландер» на тюремном сленге - это своего рода зэк-официант, раздающий казенную пищу, т.е. баланду, по всем камерам), - успел обрадовать меня Эльшан.
- Как? Покупаете за деньги?
- Да, здесь все стоит денег, - продолжал откровенничать мой новый знакомый, - видишь, у нас кормушка открыта. В сутки мы платим Маилу (рыжеватому старшине) 10-15 манатов. Иначе сложно, ведь открытая кормушка проветривает камеру.
Вдруг кто-то проснулся на верхней койке:
- Вы и про меня напишите, товарищ журналист, - сказал в сердцах сонным и хриплым голосом проснувшийся арестант со второго яруса. Повернувшись набок, он уже более спокойным голосом продолжил:
- На меня повесили убийство солдата, но я никого не убивал. Прослужив полтора года, вернулся из армии, прошло 2 года после самострела солдата, который служил в нашем батальоне, но меня и еще 3 дембелей арестовали. Говорят, что якобы мы довели солдата до самоубийства. Но никаких доказательств нет. Дело тянут уже около года. Вся надежда на Мехрибан-ханум.
- А причем тут Мехрибан-ханум? – удивился я.
- А, так вы же из оппозиции, - небрежно ответил разуверившийся во всем, кроме Фонда имени Гейдара Алиева, юный солдатик, и наконец, спустился вниз.
- Меня зовут Зия. Я из Гобустана.
Наш небольшой диалог прервал беспокойный арестантский сон сокамерников. Заключенные стали один за другим просыпаться, все больше пробуждаясь от томительного любопытства – ведь в камере послышался новый голос. В серой и однообразной тюремной жизни, небогатой на события, тем более, на эксцессы, появилась новая, неизвестная доселе страница. Появление нового обитателя «хаты» (в тюремном лексиконе - камера) – событие, из ряда вон выходящее, ради которого можно пожертвовать святой арестантской ценностью – неприкосновенностью сна.
ТЕНИ НА СТЕНЕ
Один за другим с коек поднимались арестанты и подсаживались к нам. К нашему столу подсел Магеррам – с живыми, чуть смеющимися глазами; Габиль Союкдаш – жизнерадостный турок из Стамбула; Мурад – интеллигентный турецкий исламист, поклонник Эрдогана, но беззащитно искренний и сломленный новыми жестокими реалиями; Джалил – «наркобарон» из Джалилабада… У кормушки на ведре с подушкой, прямо напротив нашего стола расположился Абдулла – с потухшими глазами и обилием татуировок. Рядом с Абдуллой присел Намик – хилый, но очень дерзкий малый, избравший псевдоворовскую стезю на своем мучительном жизненном пути.
Большой мир свободы со всеми его проблемами потихоньку отодвигался на второй план, меня все больше захватывала тюремная суета. К моему удивлению, все обитатели «хаты» были посвящены в перипетии моих страданий и развернувшийся виток репрессий против журналистов.
По большому счету, эта камера входила в категорию «буржуйных хат», и условия содержания в ней можно было назвать терпимыми. Каждый обитатель камеры, по их же словам, заплатил замначальнику 500 долларов за «право жилья» в условно-человеческих условиях.
Шестой корпус – одноэтажный, состоял всего-навсего из 9 камер, включая собственную баню с двумя душами (или для двух душ), и две прогулочные камеры. Камеры заключения были рассчитаны максимум на 8 человек. Для сравнения скажем, что в третьем корпусе тюрьмы камеры рассчитаны на 25-30 заключенных, хотя порой в них запихивали по 50-60 человек, поэтому и спать в них приходилось по очереди.
Беспокойным взором я обвел лица, затем стены; потухшие лица зэков казались мрачной тенью на тюремных стенах. А как же иначе? Мысли каждого из осужденных были поглощены адским существованием. Каждый из них успел попробовать на себе всю «гуманность» и «справедливость» человеконенавистнической системы управления тюрьмами. Практически все мои новоиспеченные сокамерники прошли через ужасы пыток и издевательств в следственных кабинетах, получили путевки в безвестность и влачили жалкое существование. Казенная пища в Баиловской тюрьме была скудной, противной, и почти все арестанты отказывались от нее. Достаточно было заглянуть в котел, почувствовать тошнотворный запах баланды (супа, приготовленного сразу на 5 тысяч зэков) или посмотреть на полужидкий арестантский хлеб, покрытый плесенью, чтобы представить себе масштабы коррупционных поступлений в кошельки толстосумов от бизнес-юстиции за счет беспошлинной, не облагаемой налогами арестантской провизии. Ни один из арестантов нашего корпуса не питался арестантским пайком, все дружно жили за счет передач и посылок, присылаемых из дому.
В нашей камере передачи приходили всем, за исключением смотрящего. К нему просто устали приходить. Это была его 4-ая или 5-ая «ходка» (на тюремном сленге - заключение). Словом, все мы были хлебом едины, и помогали друг другу, чем могли.
После святой и торжественной арестантской церемонии – завтрака, обеда и ужина –начиналось чаепитие с трогательными и веселыми, скорбными и радостными воспоминаниями о прошлом. Беседы длились часами, порой днями, и вся камера, все наше маленькое пространство заполнялось запахом путешествия во времени.
ПЛАЧ МУРАДА
Более всего нас поразила исповедь набожного турка Мурада родом из Малатии. Он был арестован нашими славными ребятами из МНБ, без которых нет побед в политборьбе, и которые в последнее время, точнее, с приходом на министерский пост бывшего шефа ОБХСС Эльдара Махмудова, более всего увлеклись экономическими преступлениями. Мурада арестовали за попытку перевоза золота через госграницу. Обвиняемый признал свою вину, но МНБ этого показалось недостаточным. Он рассказал, что оперативники «потребовали от него дать показания против одного видного турецкого бизнесмена, который работает в Баку с начала 90-х годов под покровительством двоюродного брата президента – Ильгара Алиева, сына младшего брата Гейдара Алиева – Агиля Алиева».
Мурад, «естественно, отказался от столь заманчивого предложения. "Галантные новоявленные "малюты скуратовы" не стали с ним долго церемониться» – набожного турка из Малатии «растоптали и после посадили (в буквальном смысле!) на бутылку». Мурад долго страдал от насилия и побоев, даже в Баиловской тюрьме спустя полгода после насилия в МНБ, он жаловался врачам на кровотечение.
Наверное, турка просто убили бы или продолжали истязать методами Малюты Скуратова, если бы не своевременное «вмешательство Ильгара Алиева». После «его звонка в МНБ» от Мурада отстали, наспех оформили следственное дело и отправили в суд. Наш справедливый суд приговорил его к 1,5 годам лишения свободы, и теперь в камере Мурад дожидался вердикта Апелляционного суда.
Его койка была рядом с моей. Каждую ночь, укрываясь под одеялом, он исподтишка плакал, все никак не мог успокоиться, его не зарубцевавшиеся, открытые и кровоточащие раны души морально сломленного человека не давали покоя и нашим душам. Я плакал вместе с ним. Почти каждую ночь моя душа рыдала и за тысячи таких же безвинных мурадов, заживо погребенных в сырой могиле; за Эльмара, за всех других невинно казненных…
Даже наступление теплой весенней погоды не избавило нас от мучительного холода в сырой и не отапливаемой камере. Стены и пол были бетонные, а кроме сырых матрасов и подушек, нам ничего не выдали. О чистом постельном белье нечего было и помышлять. Баня и ее стены были грязные, а на полу, покрытом метлахом, валялись пучки грязных волос, использованных бритв и нижнего белья. От камерного удушья мы предпочитали ежедневно спасаться в смрадной бане, благо струи горячей воды успокаивали возбужденные клетки наших взбудораженных тел. Хотя по расписанию нам полагался один банный день в неделю, но за 2 маната курносый сержант был готов запускать нас в банную комнату по несколько раз в день.
С помощью того же курносого сержанта мы приобрели запрещенные в тюрьме радио с наушниками, что избавило нас от ожесточенных споров за выбор радиостанции. В отличие от меня, арестантов менее всего интересовали политические передачи, и поэтому я чувствовал, что доставляю неудобства своим соседям, обязывая их постоянно слушать радиопередачи «Свободы». Но после того как я приобрел собственный приемник с наушниками, я избавил своих товарищей от политических мук. Вообще в тюрьме необходимо перевоспитывать себя, контролировать свои чувства, ибо чрезмерное потакание своим пристрастиям и привычкам может показаться остальным невниманием к своим соседям. А это повышает раздражительность, приводит к вспышке злобы и, как правило, к спорам и конфликтам. Ни при каких обстоятельствах этого допускать нельзя, особенно в камерном положении. Ведь жить-то приходится с этими людьми на одном пятачке 24 часа в сутки! Тюрьма, особенно камерное положение, – это пятачок, где собираются люди из различных социальных групп, разных культур и разного воспитания…
Как я уже рассказывал в предыдущих главах, главным регулятором человеческих отношений в камере или на другом пятачке был Свод законов Вора. Теперь все это – в прошлом. У арестантов уже явно присутствует чувство безнаказанности за свои проступки, потеряно чувство ответственности перед сообществом, а арестантское братство осталось в прошлом. Во избежание конфликтных ситуаций важно контролировать собственное эго. В тюрьме впервые начинаешь смотреть на жизнь как бы через увеличительное стекло; обнаруживая такие проявления человеческого характера, о которых прежде не задумывался и на что не обращал никакого внимания.
Статья отражает точку зрения автора