"Своей продолжительностью и жестокостью они карали больше семью, чем преступившего их закон... И никому нет дела до тебя, кроме, наверное матери, которая не устает ждать всю жизнь"
А.Солженицын "Архипелаг ГУЛАГ"
В самый безнадежный момент, будь то во время отлучки к адвокату либо к начальнику тюрьмы, где-то в глубине души вы по-прежнему лелеете сокровенную мечту, которой боитесь поделиться даже с самыми близкими вам людьми – боитесь показаться смешными. Ведь нет надежды. Вы беспрестанно убеждаетесь в пустоте этой надежды, возвращаясь обратно в камеру по коридору.
Я возвращался обратно в камеру из кабинета нашего достопочтенного начальника Мисир муаллима, который наконец-то вернулся из Хельсинки.
"А что, думаешь у них в тюрьмах все гладко?" - это убийственное признание начальника отстойной тюрьмы-гадюшника в который раз навело меня на почти обыденную мысль о наших чиновниках: наглость - это их даже не второе, а первое и самое главное счастье...
В его фешенебельном кабинете с дорогостоящей мебелью бросалась в глаза Фемида, многогранная (а может быть многоликая, или безликая) статуя, установленная с правой стороны от его кресла и священный Коран, лежащий на левой стороне. Напрашивалась сама справедливость. Обстановка, не считая дорогостоящей мебели (на одну зарплату не купишь, а бюджетные средства не позволяют) и вызывающей секретарши, обнадеживала, внушала уверенность. Хотя можно ли поверить нашей распутной Фемиде, которая, кажется, снизошла с небес ради беспутства и во имя несправедливости.
Еще в начале прошлого века, знаменитый тогда русский журналист Гиляровский, описывая кабинеты русских судейских и тюремных чиновников, поразил своих читателей. Оказалось, что Фемида, которая изображалась в храмах всего мира с повязкой на глазах - так было в Париже, Лондоне, и т.д., в кабинетах московских чиновников смотрит во все глаза! То есть, форма статуи была такой, как и подобает ей быть: весы, карающий меч и толстые законотворческие книжки. Однако главный атрибут богини – повязка на глазах – отсутствовал. Как известно, Фемида, богиня правосудия c завязанными глазами и с весами в руках, на которых невидимо для себя и видимо для всех, она взвешивала деяния людские и преступления. Глаза у нее завязаны, чтобы не могло возникнуть никакого подозрения в ее лицеприятии.
Я обратил внимание на Фемиду начальника. И у нее не было повязки. Глаза символической судебной девки были устремлены на чаши весов. Или одна из них была переполненной чашей терпения власти?
НЕЧАЯННАЯ РАДОСТЬ
Снова - вызов. На сей раз к адвокату. И снова острое ощущение нечаянной радости при выходе из корпуса тюрьмы. Каждый раз, оказываясь за решеткой, за окном весеннего дня, чувствуешь приближение сокровенной минуты – соприкосновения со свободной жизнью. Опять щелкнула за спиной ржавая решетка. Повсюду встречаю любопытные взгляды. Многие меня узнают, и в их глазах я встречаю сочувствие и тревогу. От 6-го корпуса до двухэтажной обветшалой постройки, выделенной заключенным для встреч с адвокатами, разделяют всего 50 шагов. Приближаюсь. Рядом с маленьким фонтанчиком стоит мой адвокат. «И в тюрьме фонтаны!» - эта мысль мгновенно пробегает в голове. Ведь в последнее время буйный и самый экзотический на свете мэр развернул беспрецедентное строительство фонтанов, в том числе и музыкальных. Они строятся везде по городу. Списывают бюджетные средства на строительство бессмысленных бассейнов без воды! Еще одно ноу-хау Остапа Ибрагимовича. В Баку до сих пор не налажено водоснабжение (записи были сделаны до строительства водопровода Огуз-Габала-Баку - прим. авт.), но при этом продолжают строить фонтаны. Даже в тюрьмах.
С улыбкой подхожу к адвокату:
- Ну, здравствуйте. Ваше отсутствие слишком затянулось.
- Я не ягненок, - шутливо ответил Исахан Ашуров. И указал рукой в сторону обветшалого, старого здания: - Обо всем там и поговорим.
Вошли. Наш неизменный спутник – конвоир «афганец» Мамед довел нас до кабинета №3. Сначала сам туда вошел, обыскал его, и наконец, невольно соглашаясь с буквой закона, оставил меня наедине с адвокатом. Но все же привстал у двери с разбитым стеклом, и стал исподтишка наблюдать за нами через эту щель.
Адвокат заметил слежку и разозлился:
- Мамед, я протестую! Это незаконно! На каком основании вы наблюдаете за нами? Покиньте нас, или я вызову весьма неприятный для вашей администрации скандал.
- А я не слежу за вами, - нагло ответил шмонщик, - просто я решил проверить, все ли у вас в порядке.
- Все нормально, оставьте нас, прошу вас, - сердито ответил адвокат.
Наконец, Мамед повиновался. Уже по действиям конвоира чувствовалась особая, чрезвычайная предусмотрительность власть предержащих, их обеспокоенность даже вероятностью моего соприкосновения с внешним миром. В этом я уже успел убедиться.
Исахан присел на шатающийся, почти поломанный стул, огляделся по сторонам убогой комнатки, украшенной давно не стиранным и порванным занавесом, пыльным и замусоренным ковролитом. Из соседнего кабинета раздавался чей-то смех… Кто-то здесь еще и смеется? Смех здесь звучит как-то неправдоподобно. Смех выглядит странным, особенно когда тебя подавляют минуты тревоги, тоска, почти лихорадочное состояние, грусть и необузданное желание свободы.
Отвратный грязный интерьер завершался разбитым стеклом, из которого периодически выглядывали то глаза, то уши, приставленные властью. Тюрьма все больше вызывала у меня ощущение духовного палеолита.
Исахан положил на красное сукно стола, который очень походил на студенческую парту, свою легендарную черную папку (она сопутствовала нашим встречам еще долгие годы) и со спокойным выражением лица достал из нее лист бумаги, на котором незаметно для зоркого ока конвоира оставил сообщение: «Будь осторожен и внимателен, нас подслушивают!» Он не так сильно удивил меня. Уши чекистов можно было встретить повсюду и на воле. Что мне было скрывать от власть имущих, которые подвергались открытой и жесткой критике на страницах наших газет?
Я долго и нудно допрашивал адвоката о положении моих родителей. Во время первых дней заключения я никак не мог избавиться от мышиной беготни мыслей, слепого ужаса и немого ожидания какой-то трагедии у нас дома. Человеческий ум, особенно в тюрьме, настолько капризен, что освободившись от давившего горя, он становится весьма чувствителен к разного рода воображаемым бедствиям и горестям.
ПРЕЗИДЕНТ-ДЕМОКРАТОР
Человек, избравший стезю инакомыслия в деспотичной восточной стране, обрекает не только себя, но и всю свою семью, близких, друзей на изгнание и лишения. Инакомыслящего человека неизменно сверлит мысль, что он несет боль и печаль людям, которых любит больше всего.
Восточные владыки не прощают бунтарства. Инакомыслие карается, и бьют по самым уязвимым местам. Восточные владыки не воспитаны на моральных ценностях рыцарей, сеньоров, тамплиеров или самураев. Они не признают кодекса чести.
Порой я задумывался, как же моя семья выдержала 10 мучительных лет оппозиционной жизни? Почему я оказался в тюрьме? Кто виноват? Мог ли я избежать тюрьмы? Могла бы моя судьба, как и судьба сотен других репрессированных, сложиться по-другому? Эти вопросы не давали мне покоя и в беседах с пастырем - адвокатом. Он внимательно и терпеливо выслушивал мою исповедь, сопряженную с определенными политологическими выводами. Хотя, как же я мог рассказывать о прошлом, ведь в моем положении смотреть назад было бы безумием, а вперед - несчастьем. Однако нельзя рассматривать собственную судьбу в отрыве от истории страны. Мне кажется, что если история не терпит сослагательного наклонения, то судьба ее непременно приемлет.
Окажись судьба страны иной, разве разделил бы я участь обитателей Баиловского острога? Вот в чем вопрос. А цена вопроса оказалась непомерно высокой. Мне многое пришлось заплатить за ошибки, которые оказались хуже преступлений. (цитата из диалога Талейрана с Наполеоном)
Размышления и разговоры о прошлом не приходят потом. Именно сегодня размышления эти вызывают у нас ощущение завтрашнего дня. Эти разговоры насущны. Хотя кто-то может обвинить меня в неистребимом комплексе неполноценности по отношения власти...
В какой-то момент за время противостояния власти и оппозиции на передний край борьбы вышли независимые и оппозиционные журналисты. Можно высказывать множество версий, и по-разному объяснять, почему это произошло, однако в самый ответственный и напряженный момент политической схватки основное бремя тяжести борьбы с властью легло на хрупкие незащищенные плечи журналистов.
А тем временем Гейдар Алиев, заботясь о собственной репутации демократора (демократ с диктаторскими замашками или наоборот. Авторы термина – преподаватели политологии Кембриджского университета), прятал неугодных и опасных бунтарей в войсковых частях. Хотя репрессии Алиева - старшего с высоты сегодняшнего дня могут показаться многим, включая нынешнюю власть, "сопливым гуманизмом".
МОНОЛОГ ЖУРНАЛИСТА
Армия словно была призвана не на защиту и оборону национальной государственности, а для исправительно-трудовых работ и изоляции политических противников. В январе 1999 года на суровый Муровдаг этапировали талантливого и самоотверженного публициста Гаджи Замина, в январе 2000 года в студеный мороз в тех же горах оказался и я, в январе 2001 года неподалеку от нас в селе Маргушеван нес бремя ссыльного офицера один из лидеров эльчибеевского Народного фронта Фазиль Мустафаев (Газанфароглу). Обратите внимание, всех ссылали с началом наступающего года. С началом каждого года, избавляясь еще от одного неугодного, власть словно вздыхала с облегчением и невозмутимым спокойствием от осмысления успешно выполненной задачи. Круг сжимался. В январе 2002 года сослали редактора «Ени Мусавата» Халида Кязымлы – автора едких и хлестких памфлетов по адресу власти. Но последнего спасла наступившая весьма короткая оттепель.
Г.Алиев готовил новый подковерный социально–политический эксперимент – насаждение первой монархической династии в евразийском пространстве, исключая, разумеется ближневосточный регион. Жажда политической преемственности подтолкнула его к большей изощренности в подавлении свободы – создав иллюзию либерализма и демократии, но всего на мгновение, расслабить общество, дать ложную надежду, и тут же перейти в наступление, уничтожив в зародыше саму иллюзию либерализма.
Статья отражает точку зрения автора
А.Солженицын "Архипелаг ГУЛАГ"
В самый безнадежный момент, будь то во время отлучки к адвокату либо к начальнику тюрьмы, где-то в глубине души вы по-прежнему лелеете сокровенную мечту, которой боитесь поделиться даже с самыми близкими вам людьми – боитесь показаться смешными. Ведь нет надежды. Вы беспрестанно убеждаетесь в пустоте этой надежды, возвращаясь обратно в камеру по коридору.
Я возвращался обратно в камеру из кабинета нашего достопочтенного начальника Мисир муаллима, который наконец-то вернулся из Хельсинки.
"А что, думаешь у них в тюрьмах все гладко?" - это убийственное признание начальника отстойной тюрьмы-гадюшника в который раз навело меня на почти обыденную мысль о наших чиновниках: наглость - это их даже не второе, а первое и самое главное счастье...
В его фешенебельном кабинете с дорогостоящей мебелью бросалась в глаза Фемида, многогранная (а может быть многоликая, или безликая) статуя, установленная с правой стороны от его кресла и священный Коран, лежащий на левой стороне. Напрашивалась сама справедливость. Обстановка, не считая дорогостоящей мебели (на одну зарплату не купишь, а бюджетные средства не позволяют) и вызывающей секретарши, обнадеживала, внушала уверенность. Хотя можно ли поверить нашей распутной Фемиде, которая, кажется, снизошла с небес ради беспутства и во имя несправедливости.
Еще в начале прошлого века, знаменитый тогда русский журналист Гиляровский, описывая кабинеты русских судейских и тюремных чиновников, поразил своих читателей. Оказалось, что Фемида, которая изображалась в храмах всего мира с повязкой на глазах - так было в Париже, Лондоне, и т.д., в кабинетах московских чиновников смотрит во все глаза! То есть, форма статуи была такой, как и подобает ей быть: весы, карающий меч и толстые законотворческие книжки. Однако главный атрибут богини – повязка на глазах – отсутствовал. Как известно, Фемида, богиня правосудия c завязанными глазами и с весами в руках, на которых невидимо для себя и видимо для всех, она взвешивала деяния людские и преступления. Глаза у нее завязаны, чтобы не могло возникнуть никакого подозрения в ее лицеприятии.
Я обратил внимание на Фемиду начальника. И у нее не было повязки. Глаза символической судебной девки были устремлены на чаши весов. Или одна из них была переполненной чашей терпения власти?
НЕЧАЯННАЯ РАДОСТЬ
Снова - вызов. На сей раз к адвокату. И снова острое ощущение нечаянной радости при выходе из корпуса тюрьмы. Каждый раз, оказываясь за решеткой, за окном весеннего дня, чувствуешь приближение сокровенной минуты – соприкосновения со свободной жизнью. Опять щелкнула за спиной ржавая решетка. Повсюду встречаю любопытные взгляды. Многие меня узнают, и в их глазах я встречаю сочувствие и тревогу. От 6-го корпуса до двухэтажной обветшалой постройки, выделенной заключенным для встреч с адвокатами, разделяют всего 50 шагов. Приближаюсь. Рядом с маленьким фонтанчиком стоит мой адвокат. «И в тюрьме фонтаны!» - эта мысль мгновенно пробегает в голове. Ведь в последнее время буйный и самый экзотический на свете мэр развернул беспрецедентное строительство фонтанов, в том числе и музыкальных. Они строятся везде по городу. Списывают бюджетные средства на строительство бессмысленных бассейнов без воды! Еще одно ноу-хау Остапа Ибрагимовича. В Баку до сих пор не налажено водоснабжение (записи были сделаны до строительства водопровода Огуз-Габала-Баку - прим. авт.), но при этом продолжают строить фонтаны. Даже в тюрьмах.
С улыбкой подхожу к адвокату:
- Ну, здравствуйте. Ваше отсутствие слишком затянулось.
- Я не ягненок, - шутливо ответил Исахан Ашуров. И указал рукой в сторону обветшалого, старого здания: - Обо всем там и поговорим.
Вошли. Наш неизменный спутник – конвоир «афганец» Мамед довел нас до кабинета №3. Сначала сам туда вошел, обыскал его, и наконец, невольно соглашаясь с буквой закона, оставил меня наедине с адвокатом. Но все же привстал у двери с разбитым стеклом, и стал исподтишка наблюдать за нами через эту щель.
Адвокат заметил слежку и разозлился:
- Мамед, я протестую! Это незаконно! На каком основании вы наблюдаете за нами? Покиньте нас, или я вызову весьма неприятный для вашей администрации скандал.
- А я не слежу за вами, - нагло ответил шмонщик, - просто я решил проверить, все ли у вас в порядке.
- Все нормально, оставьте нас, прошу вас, - сердито ответил адвокат.
Наконец, Мамед повиновался. Уже по действиям конвоира чувствовалась особая, чрезвычайная предусмотрительность власть предержащих, их обеспокоенность даже вероятностью моего соприкосновения с внешним миром. В этом я уже успел убедиться.
Исахан присел на шатающийся, почти поломанный стул, огляделся по сторонам убогой комнатки, украшенной давно не стиранным и порванным занавесом, пыльным и замусоренным ковролитом. Из соседнего кабинета раздавался чей-то смех… Кто-то здесь еще и смеется? Смех здесь звучит как-то неправдоподобно. Смех выглядит странным, особенно когда тебя подавляют минуты тревоги, тоска, почти лихорадочное состояние, грусть и необузданное желание свободы.
Отвратный грязный интерьер завершался разбитым стеклом, из которого периодически выглядывали то глаза, то уши, приставленные властью. Тюрьма все больше вызывала у меня ощущение духовного палеолита.
Исахан положил на красное сукно стола, который очень походил на студенческую парту, свою легендарную черную папку (она сопутствовала нашим встречам еще долгие годы) и со спокойным выражением лица достал из нее лист бумаги, на котором незаметно для зоркого ока конвоира оставил сообщение: «Будь осторожен и внимателен, нас подслушивают!» Он не так сильно удивил меня. Уши чекистов можно было встретить повсюду и на воле. Что мне было скрывать от власть имущих, которые подвергались открытой и жесткой критике на страницах наших газет?
Я долго и нудно допрашивал адвоката о положении моих родителей. Во время первых дней заключения я никак не мог избавиться от мышиной беготни мыслей, слепого ужаса и немого ожидания какой-то трагедии у нас дома. Человеческий ум, особенно в тюрьме, настолько капризен, что освободившись от давившего горя, он становится весьма чувствителен к разного рода воображаемым бедствиям и горестям.
Тысячу раз прав Солженицын, уверяя, что «никому нет дела до тебя, кроме, наверное, матери, которая не устает ждать всю жизнь»
Особенно боялся за мать. Тысячу раз прав Солженицын, уверяя, что «никому нет дела до тебя, кроме, наверное, матери, которая не устает ждать всю жизнь». Нет, не только ждать, а осмысленно подвергать себя мучениям и страданиям, находя утешение в том, что она разделяет с тобой горе и муку одиночества, все твои страдания. Непостижима для нас любовь матерей!
ПРЕЗИДЕНТ-ДЕМОКРАТОР
Человек, избравший стезю инакомыслия в деспотичной восточной стране, обрекает не только себя, но и всю свою семью, близких, друзей на изгнание и лишения. Инакомыслящего человека неизменно сверлит мысль, что он несет боль и печаль людям, которых любит больше всего.
Восточные владыки не прощают бунтарства. Инакомыслие карается, и бьют по самым уязвимым местам. Восточные владыки не воспитаны на моральных ценностях рыцарей, сеньоров, тамплиеров или самураев. Они не признают кодекса чести.
Порой я задумывался, как же моя семья выдержала 10 мучительных лет оппозиционной жизни? Почему я оказался в тюрьме? Кто виноват? Мог ли я избежать тюрьмы? Могла бы моя судьба, как и судьба сотен других репрессированных, сложиться по-другому? Эти вопросы не давали мне покоя и в беседах с пастырем - адвокатом. Он внимательно и терпеливо выслушивал мою исповедь, сопряженную с определенными политологическими выводами. Хотя, как же я мог рассказывать о прошлом, ведь в моем положении смотреть назад было бы безумием, а вперед - несчастьем. Однако нельзя рассматривать собственную судьбу в отрыве от истории страны. Мне кажется, что если история не терпит сослагательного наклонения, то судьба ее непременно приемлет.
Окажись судьба страны иной, разве разделил бы я участь обитателей Баиловского острога? Вот в чем вопрос. А цена вопроса оказалась непомерно высокой. Мне многое пришлось заплатить за ошибки, которые оказались хуже преступлений. (цитата из диалога Талейрана с Наполеоном)
Размышления и разговоры о прошлом не приходят потом. Именно сегодня размышления эти вызывают у нас ощущение завтрашнего дня. Эти разговоры насущны. Хотя кто-то может обвинить меня в неистребимом комплексе неполноценности по отношения власти...
В какой-то момент за время противостояния власти и оппозиции на передний край борьбы вышли независимые и оппозиционные журналисты. Можно высказывать множество версий, и по-разному объяснять, почему это произошло, однако в самый ответственный и напряженный момент политической схватки основное бремя тяжести борьбы с властью легло на хрупкие незащищенные плечи журналистов.
А тем временем Гейдар Алиев, заботясь о собственной репутации демократора (демократ с диктаторскими замашками или наоборот. Авторы термина – преподаватели политологии Кембриджского университета), прятал неугодных и опасных бунтарей в войсковых частях. Хотя репрессии Алиева - старшего с высоты сегодняшнего дня могут показаться многим, включая нынешнюю власть, "сопливым гуманизмом".
МОНОЛОГ ЖУРНАЛИСТА
Армия словно была призвана не на защиту и оборону национальной государственности, а для исправительно-трудовых работ и изоляции политических противников. В январе 1999 года на суровый Муровдаг этапировали талантливого и самоотверженного публициста Гаджи Замина, в январе 2000 года в студеный мороз в тех же горах оказался и я, в январе 2001 года неподалеку от нас в селе Маргушеван нес бремя ссыльного офицера один из лидеров эльчибеевского Народного фронта Фазиль Мустафаев (Газанфароглу). Обратите внимание, всех ссылали с началом наступающего года. С началом каждого года, избавляясь еще от одного неугодного, власть словно вздыхала с облегчением и невозмутимым спокойствием от осмысления успешно выполненной задачи. Круг сжимался. В январе 2002 года сослали редактора «Ени Мусавата» Халида Кязымлы – автора едких и хлестких памфлетов по адресу власти. Но последнего спасла наступившая весьма короткая оттепель.
Г.Алиев готовил новый подковерный социально–политический эксперимент – насаждение первой монархической династии в евразийском пространстве, исключая, разумеется ближневосточный регион. Жажда политической преемственности подтолкнула его к большей изощренности в подавлении свободы – создав иллюзию либерализма и демократии, но всего на мгновение, расслабить общество, дать ложную надежду, и тут же перейти в наступление, уничтожив в зародыше саму иллюзию либерализма.
Статья отражает точку зрения автора