«... служба. Не в нарочито хлесткое оскорбление названа так глава, но обязаны мы и придерживаться лагерной традиции. Рассудить, так сами они этот жребий выбрали: служба их - та же, что у охранных ..., и служба их связана с ... Быть постоянным орудием насилия, постоянным участником зла! - ведь это не каждому дается... В их жажде как можно больше урвать, никакие многочисленные законные выгоды и преимущества не могут их насытить».
Александр Солженицын. «Архипелаг ГУЛАГ».
Я вновь вернулся в камеру. И снова замкнутый круг. За спиной раздался уже привычный на слух громыхающий лязг железной двери. Я уже не оборачиваюсь назад. Ибо необратимое время не пустить вспять.
В камере вновь воцарилась атмосфера всеобщего ожидания. Каждый из зэков чего-то ждал. Эльшан привычно устремил свой взгляд в потолок. Оказывается, недавно арестовали отца Эльшана, и он уже в соседней камере. Несчастный почти убит горем. Он уже забыл о себе, о Гаджи Мамедове, об Апелляционном суде, который вскоре состоится, об уже почти забытой и призрачной свободе. Эльшан глядя глазами, полными слез на фотографию своих маленьких детей, в которых души не чает, беспрерывно повторяет: «Что же будет? Как жить дальше? Что станет с этими детьми? Выживет ли отец в тюрьме? Бедная моя мать…».
Абдулла – смотрящий камеры, мучался и бился в судорогах, он все еще не избавился от наркозависимости. Турки - Мурад и Габиль - все пререкались, обвиняя друг друга в случившемся, и уже казались обреченными, потерявшими надежду на освобождение…
Вот и Намик проснулся. У него был беспокойный сон. Видел во сне мать: «Она была седой… Моя старушка. Уж что-то с ней случилось. Чувствую».
Магеррам грезил дочерьми – сиротами, все сетуя на то, что Фемида осталась равнодушной к его детям, потерявшим мать и отца… Чувствую, что бодрость духа постепенно убывает.
А вместо нервов - словно оголенные провода. По-прежнему какая-то тоска по самому себе. У меня даже нет возможности прислушаться к шуму улицы, где наверняка гуляют свободные и счастливые люди. Пытаюсь сквозь ржавую решетку в открытом окне взглянуть на свободу. А там несчастная ласточка встречает меня своим странным, тоже почти грустным взглядом и печальным свистом. Камера, этот маленький клочок земной жизни, погрузилась в сплошной мрак, переполнилась горем и страданием.
«ПРОЩАЙТЕ, ДРУЗЬЯ!»
Тяжело сохранить самого себя, свое хладнокровие и высокий дух среди этого потока человеческих страданий. Меня лишь могли спасти книги, эти вечные неизменные спутники в человеческой жизни, наши самые верные друзья. Помните знаменитую последнюю фразу Пушкина, обращенную перед смертью к своим любимым книгам: «Прощайте, друзья!» (Кажется, вычитал у Жуковского, а может быть у Шеголева, сейчас точно не вспомнить).
Надо было собраться мыслями, сосредоточить ум. Я всегда доверял интуиции. Фатализм помогает в тюрьме, поскольку он утверждает в зэке душевную устойчивость. Сердце подсказывало, что впереди меня ожидают еще большие опасности. Свет в конце тоннеля потух. Тьма, нечисть... Необъяснимое пугало меня. Каким-то внутренним чувством понимаю: я на краю…
«… По мере того, как он читал потрясающую книгу, ум его становился как сверкающий меч, углубляющийся в тьму».
Это откровение Иоанна Богослова я трактовал по своему. События углубляли меня во тьму. И только мой сверкающий меч мог спасти меня от новой напасти.
На одном маленьком пятачке земли оказалась группа людей, вырванных из жизни. Повторюсь, но только книги – вестники светлой жизни, духовные поводыри спасали меня в этом уголке. Вначале я взял у Эльшана «Спартака». Эту книгу он привез с собой из МНБ, из некогда богатой внутренней тюрьмы КГБ советского Азербайджана. Эту библиотеку, как и все остальное национальное достояние, разграбили. Наверное, поэтому Эльшану позволили увезти с собой книжку из госбиблиотеки. В советское время страшно было даже допустить мысль о воровстве книг в библиотеках, тем более из внутренней тюрьмы КГБ.
Но для нашей эпохи ученье – не свет, а тьма египетская (мисировская). Началась моя эмиграция в свой внутренний мир. После «Спартака», навеивавшего параллели с нашими сегодняшними крепостными временами и рабским положением, мне попала в руки одна из самых моих любимых книг – «Белая гвардия». Замечательный публицист Александр Генис обронил трюизм, что исторические романы читают, чтобы погрузиться в ушедшую эпоху. А я бы добавил - чтобы подслушать ее. Я наслаждался Булгаковым – величайшим мастером, который олицетворяет по меткому выражению Пастернака «явления все незаконные в советской литературе». Булгаков еще не раз спасет меня от мучительного одиночества и сумасшествия, его бесконечная вера, могучий талант и неповторимое мастерство доведут меня до состояния отрешенности… У меня вырастут крылья, и я улечу от власти Воландов, спасусь, обретая веру в неизбежное возмездие и справедливость…
«… Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе…» («Белая гвардия»). Огонь часто потухал в нашей камере, и как будто издалека, с улиц смутного Киева, осажденного петлюровцами, я робко наблюдал за жизнью в нашей камере, точнее, за мышиной возней. Я находился на перепутье времен, в неизведанном пространстве, куда изредка доходили отголоски из нового мрачного мирка. Интересное состояние души. Его можно почувствовать лишь в тюрьме. Ты пытаешься забыться. Спасение в чтении. Волны истории уносят тебя. Ты уплываешь, и вдруг внезапно какая-то случайность, скажем, стук в дверь или чей-то кашель, тебя вырывает из другого мира и снова забрасывает в маленькую надоевшую до исступления каморку - камеру.
ТЮРЕМНЫЙ ЧИФИР
Наблюдаю. Где-то в уголке Намик, Абдулла и Эльшан «гоняют» чифир. Распивание чифира – это один из самых святых ритуалов тюремной, и особенно камерной жизни. Зэки собираются в круг, в жестяную тюремную кружку, наполненную водой, высыпают пачку чая, затем кипятят и получается бурый напиток, пьянящий почти как алкоголь. Каждый зэк пьет несколько глотков из кружки и передает товарищу. И так далее по кругу. Через несколько минут зэки возбуждаются, пьянеют, смеются, плачут. В камере поднимается шум. Начинают курить для большего опьянения. В камере образуется дымовая завеса.
- Ты почему не пьешь чифир? - ухмыляясь, спрашивает Намик.
- В прошлый раз выпил, не понравилось. Слишком горький вкус, - я пытался в очередной раз отделаться. Не получилось. Отказ от знаковой процедуры здесь могут принять как неуважение.
Нехотя встаю с койки. Подхожу к зэкам, и зажмурившись, с гримасой неприятия допиваю чифир. На дне кружки еще оставалось несколько капель.
Намик отвел меня в сторону и прошептал:
- Ничего. Вот скоро выпьем брагу. Сейчас загоняю ее.
Я еле кивнул головой. Немного затошнило от непривычного горького вкуса странного напитка. Я попросил смотрящего камеры Абдуллу замолвиться «курносому» Маилу вывести нас на прогулку. Абдулла подошел к кормушке и начал переговоры. Старшина согласился. Внеплановая прогулка обошлась нам в 3 маната.
Согласно графику и установленному режиму узникам полагался час прогулки в сутки. Но согласно тому же неустановленному неофициальному режиму узники за взятку могли провести целые сутки в прогулочном боксе. Вся проблема была в деньгах, и в первую очередь, в их количестве.
РАБЫ НЕ...МЫ
Итак, заплатив 3 маната из камерного общака, мы приобрели внеплановый кислородный лимит. Читатель спросит – а не проще ли было воспользоваться законным правом и добиться своего регламентированного часа? Ловкачи-тюремщики придумали хитрый маневр, чтобы отнять у нас «бесплатный прогул». Дело в том, что каждое утро в 8.00 «режимщики» устраивали шмон в камере. Усиление режима и активность «шмонщиков» были связаны с моим нежданным и неуместным появлением в Баиловской тюрьме. Искали мои рукописи, телефоны и прочие средства связи с волей. Каждое утро все зэки покидали камеру, и «шмонщики» во главе с неугомонным Исламом (об этом прытком тюремщике шла речь в предыдущих главах) переворачивали нашу камеру буквально вверх дном. После такого обыска нужно было несколько часов, чтобы восстановить порядок и собрать вещи.
Ослепленные в своем служебном рвении стражники порядка срывали с пола линолеум, опустошали сумки, бросая под ноги постельное белье и вещи, все приводили в беспорядок. Порой заглядывали и в очко «на севере». Могли разбить кафель или метлах. И в ответ на этот вандализм даже самый храбрый и отважный зэк не посмел бы возразить. Зэк всегда не прав, ибо он лишен всех прав. Никому и ничего не докажешь. Обыск предусмотрен тюремным режимом, и формально к ежедневному уничтожению наших минимальных бытовых условий не придерешься. Все в рамках закона. И только после этой вакханалии нам, невыспавшимся, немытым, взвинченным и нервозным рабам предлагали воспользоваться часовой прогулкой. Кто же пойдет на прогулку, когда на его глазах устроили погром в его жилище? Мы принимались за уборку, и отказывались гулять. Но через несколько часов, после того как мы восстанавливали наши жилищные условия, тюремщики, ссылаясь на режимные правила отказывали нам в прогулке. Дескать, наше дело было предложить, а ваше - отказаться. Зэков выгуливали по очереди. А наш час вышел. Теперь настал черед других, соседних камер. Только спустя 10 дней тюремная администрация спустила через «курносого и рыжеватого» конструктивное предложение: выкупать внеурочные прогулочные часы. Мы, естественно, согласились. Более того, остались очень довольны и признательны. Как же они гуманны! И после этого мы еще смеем провозглашать – мы не рабы?! Нет, рабы немы!
Спустя еще 10 дней нашему смотрящему «спустили» еще одну альтернативу. Убедившись в том, что я веду себя довольно спокойно, и в рамках режимных предписаний – не пишу, не призываю и не буйствую, тюремщики предложили нам спасение от ежеутренних погромов. Спасение стоило 10 манатов в неделю. Мы, конечно же, согласились. И даже расслабились. Но не получили удовлетворения. Опять смолчали. Проглотили горькую пилюлю. Рабы немы!
После того, как наш смотрящий стал платить из нашего же кармана, от нас отстали. «Шмоны» бывали, но изредка. Тюремщик с многообещающим именем Ислам стал проявлять уважительное отношение не только к нашим вещам, но и к нашим персонам. Он больше не заглядывал к нам в трусы, и не заставлял по несколько раз в день вставать на корточки. Тюремщики перестали замечать в нашей камере стеклянные кружки, вилки, ножи и даже бритвенные станки. Наконец, и нам удосужилось пожить полувольной жизнью. В камере даже появились одеколоны. Наши тела, правда не столь чисто помытые, благоухали. За 5 манатов (еженедельная ставка) нам позволили пользоваться парфюмом, и за столько же освежителем. Наверное, навсегда в моей памяти останется запах давно немытых тел людей, испражнений и довлеющий над всеми остальными запахими, удушающий запах тюремного смрада.
9 человек заброшены в 9 квадратных метрах. Там принимают и трапезу, и испражняются, и умываются, и спят… Порой казалось, что мы заживо погребены в могиле. Может быть, могила была бы даже предпочтительнее. Наверное, не так мучительно было бы умирать.
А МЕЖДУ ТЕМ...
В соседней камере содержались «административные» узники, в основном, бывшие полицейские и военные. В Баиловской тюрьме 104-ю камеру так и называли – административной. В ней зэки содержались в тепличных условиях. К узникам административной когорты были не так строги. Урки объясняли это солидарностью погонов и лампасов. Своя рубашка, то есть мундир, ближе. Порой их камера не запиралась, менты чувствовали себя вольготно, почти как дома. Такие же полудомашние условия создавали и руководящим сотрудникам Минэкономразвития из олигархического окружения Фархада Алиева. Но с них за полудомашний быт срывали гораздо больше денег. Около 1000 баксов в месяц. В этот сервис входило и неограниченное пользование холодильником и баней.
Статья отражает точку зрения автора
Александр Солженицын. «Архипелаг ГУЛАГ».
Я вновь вернулся в камеру. И снова замкнутый круг. За спиной раздался уже привычный на слух громыхающий лязг железной двери. Я уже не оборачиваюсь назад. Ибо необратимое время не пустить вспять.
В камере вновь воцарилась атмосфера всеобщего ожидания. Каждый из зэков чего-то ждал. Эльшан привычно устремил свой взгляд в потолок. Оказывается, недавно арестовали отца Эльшана, и он уже в соседней камере. Несчастный почти убит горем. Он уже забыл о себе, о Гаджи Мамедове, об Апелляционном суде, который вскоре состоится, об уже почти забытой и призрачной свободе. Эльшан глядя глазами, полными слез на фотографию своих маленьких детей, в которых души не чает, беспрерывно повторяет: «Что же будет? Как жить дальше? Что станет с этими детьми? Выживет ли отец в тюрьме? Бедная моя мать…».
Абдулла – смотрящий камеры, мучался и бился в судорогах, он все еще не избавился от наркозависимости. Турки - Мурад и Габиль - все пререкались, обвиняя друг друга в случившемся, и уже казались обреченными, потерявшими надежду на освобождение…
Вот и Намик проснулся. У него был беспокойный сон. Видел во сне мать: «Она была седой… Моя старушка. Уж что-то с ней случилось. Чувствую».
Магеррам грезил дочерьми – сиротами, все сетуя на то, что Фемида осталась равнодушной к его детям, потерявшим мать и отца… Чувствую, что бодрость духа постепенно убывает.
А вместо нервов - словно оголенные провода. По-прежнему какая-то тоска по самому себе. У меня даже нет возможности прислушаться к шуму улицы, где наверняка гуляют свободные и счастливые люди. Пытаюсь сквозь ржавую решетку в открытом окне взглянуть на свободу. А там несчастная ласточка встречает меня своим странным, тоже почти грустным взглядом и печальным свистом. Камера, этот маленький клочок земной жизни, погрузилась в сплошной мрак, переполнилась горем и страданием.
«ПРОЩАЙТЕ, ДРУЗЬЯ!»
Тяжело сохранить самого себя, свое хладнокровие и высокий дух среди этого потока человеческих страданий. Меня лишь могли спасти книги, эти вечные неизменные спутники в человеческой жизни, наши самые верные друзья. Помните знаменитую последнюю фразу Пушкина, обращенную перед смертью к своим любимым книгам: «Прощайте, друзья!» (Кажется, вычитал у Жуковского, а может быть у Шеголева, сейчас точно не вспомнить).
Надо было собраться мыслями, сосредоточить ум. Я всегда доверял интуиции. Фатализм помогает в тюрьме, поскольку он утверждает в зэке душевную устойчивость. Сердце подсказывало, что впереди меня ожидают еще большие опасности. Свет в конце тоннеля потух. Тьма, нечисть... Необъяснимое пугало меня. Каким-то внутренним чувством понимаю: я на краю…
«… По мере того, как он читал потрясающую книгу, ум его становился как сверкающий меч, углубляющийся в тьму».
Это откровение Иоанна Богослова я трактовал по своему. События углубляли меня во тьму. И только мой сверкающий меч мог спасти меня от новой напасти.
На одном маленьком пятачке земли оказалась группа людей, вырванных из жизни. Повторюсь, но только книги – вестники светлой жизни, духовные поводыри спасали меня в этом уголке. Вначале я взял у Эльшана «Спартака». Эту книгу он привез с собой из МНБ, из некогда богатой внутренней тюрьмы КГБ советского Азербайджана. Эту библиотеку, как и все остальное национальное достояние, разграбили. Наверное, поэтому Эльшану позволили увезти с собой книжку из госбиблиотеки. В советское время страшно было даже допустить мысль о воровстве книг в библиотеках, тем более из внутренней тюрьмы КГБ.
Но для нашей эпохи ученье – не свет, а тьма египетская (мисировская). Началась моя эмиграция в свой внутренний мир. После «Спартака», навеивавшего параллели с нашими сегодняшними крепостными временами и рабским положением, мне попала в руки одна из самых моих любимых книг – «Белая гвардия». Замечательный публицист Александр Генис обронил трюизм, что исторические романы читают, чтобы погрузиться в ушедшую эпоху. А я бы добавил - чтобы подслушать ее. Я наслаждался Булгаковым – величайшим мастером, который олицетворяет по меткому выражению Пастернака «явления все незаконные в советской литературе». Булгаков еще не раз спасет меня от мучительного одиночества и сумасшествия, его бесконечная вера, могучий талант и неповторимое мастерство доведут меня до состояния отрешенности… У меня вырастут крылья, и я улечу от власти Воландов, спасусь, обретая веру в неизбежное возмездие и справедливость…
«… Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе…» («Белая гвардия»). Огонь часто потухал в нашей камере, и как будто издалека, с улиц смутного Киева, осажденного петлюровцами, я робко наблюдал за жизнью в нашей камере, точнее, за мышиной возней. Я находился на перепутье времен, в неизведанном пространстве, куда изредка доходили отголоски из нового мрачного мирка. Интересное состояние души. Его можно почувствовать лишь в тюрьме. Ты пытаешься забыться. Спасение в чтении. Волны истории уносят тебя. Ты уплываешь, и вдруг внезапно какая-то случайность, скажем, стук в дверь или чей-то кашель, тебя вырывает из другого мира и снова забрасывает в маленькую надоевшую до исступления каморку - камеру.
ТЮРЕМНЫЙ ЧИФИР
Наблюдаю. Где-то в уголке Намик, Абдулла и Эльшан «гоняют» чифир. Распивание чифира – это один из самых святых ритуалов тюремной, и особенно камерной жизни. Зэки собираются в круг, в жестяную тюремную кружку, наполненную водой, высыпают пачку чая, затем кипятят и получается бурый напиток, пьянящий почти как алкоголь. Каждый зэк пьет несколько глотков из кружки и передает товарищу. И так далее по кругу. Через несколько минут зэки возбуждаются, пьянеют, смеются, плачут. В камере поднимается шум. Начинают курить для большего опьянения. В камере образуется дымовая завеса.
- Ты почему не пьешь чифир? - ухмыляясь, спрашивает Намик.
- В прошлый раз выпил, не понравилось. Слишком горький вкус, - я пытался в очередной раз отделаться. Не получилось. Отказ от знаковой процедуры здесь могут принять как неуважение.
Нехотя встаю с койки. Подхожу к зэкам, и зажмурившись, с гримасой неприятия допиваю чифир. На дне кружки еще оставалось несколько капель.
Намик отвел меня в сторону и прошептал:
- Ничего. Вот скоро выпьем брагу. Сейчас загоняю ее.
Я еле кивнул головой. Немного затошнило от непривычного горького вкуса странного напитка. Я попросил смотрящего камеры Абдуллу замолвиться «курносому» Маилу вывести нас на прогулку. Абдулла подошел к кормушке и начал переговоры. Старшина согласился. Внеплановая прогулка обошлась нам в 3 маната.
Согласно графику и установленному режиму узникам полагался час прогулки в сутки. Но согласно тому же неустановленному неофициальному режиму узники за взятку могли провести целые сутки в прогулочном боксе. Вся проблема была в деньгах, и в первую очередь, в их количестве.
РАБЫ НЕ...МЫ
Итак, заплатив 3 маната из камерного общака, мы приобрели внеплановый кислородный лимит. Читатель спросит – а не проще ли было воспользоваться законным правом и добиться своего регламентированного часа? Ловкачи-тюремщики придумали хитрый маневр, чтобы отнять у нас «бесплатный прогул». Дело в том, что каждое утро в 8.00 «режимщики» устраивали шмон в камере. Усиление режима и активность «шмонщиков» были связаны с моим нежданным и неуместным появлением в Баиловской тюрьме. Искали мои рукописи, телефоны и прочие средства связи с волей. Каждое утро все зэки покидали камеру, и «шмонщики» во главе с неугомонным Исламом (об этом прытком тюремщике шла речь в предыдущих главах) переворачивали нашу камеру буквально вверх дном. После такого обыска нужно было несколько часов, чтобы восстановить порядок и собрать вещи.
Ослепленные в своем служебном рвении стражники порядка срывали с пола линолеум, опустошали сумки, бросая под ноги постельное белье и вещи, все приводили в беспорядок. Порой заглядывали и в очко «на севере». Могли разбить кафель или метлах. И в ответ на этот вандализм даже самый храбрый и отважный зэк не посмел бы возразить. Зэк всегда не прав, ибо он лишен всех прав. Никому и ничего не докажешь. Обыск предусмотрен тюремным режимом, и формально к ежедневному уничтожению наших минимальных бытовых условий не придерешься. Все в рамках закона. И только после этой вакханалии нам, невыспавшимся, немытым, взвинченным и нервозным рабам предлагали воспользоваться часовой прогулкой. Кто же пойдет на прогулку, когда на его глазах устроили погром в его жилище? Мы принимались за уборку, и отказывались гулять. Но через несколько часов, после того как мы восстанавливали наши жилищные условия, тюремщики, ссылаясь на режимные правила отказывали нам в прогулке. Дескать, наше дело было предложить, а ваше - отказаться. Зэков выгуливали по очереди. А наш час вышел. Теперь настал черед других, соседних камер. Только спустя 10 дней тюремная администрация спустила через «курносого и рыжеватого» конструктивное предложение: выкупать внеурочные прогулочные часы. Мы, естественно, согласились. Более того, остались очень довольны и признательны. Как же они гуманны! И после этого мы еще смеем провозглашать – мы не рабы?! Нет, рабы немы!
Спустя еще 10 дней нашему смотрящему «спустили» еще одну альтернативу. Убедившись в том, что я веду себя довольно спокойно, и в рамках режимных предписаний – не пишу, не призываю и не буйствую, тюремщики предложили нам спасение от ежеутренних погромов. Спасение стоило 10 манатов в неделю. Мы, конечно же, согласились. И даже расслабились. Но не получили удовлетворения. Опять смолчали. Проглотили горькую пилюлю. Рабы немы!
После того, как наш смотрящий стал платить из нашего же кармана, от нас отстали. «Шмоны» бывали, но изредка. Тюремщик с многообещающим именем Ислам стал проявлять уважительное отношение не только к нашим вещам, но и к нашим персонам. Он больше не заглядывал к нам в трусы, и не заставлял по несколько раз в день вставать на корточки. Тюремщики перестали замечать в нашей камере стеклянные кружки, вилки, ножи и даже бритвенные станки. Наконец, и нам удосужилось пожить полувольной жизнью. В камере даже появились одеколоны. Наши тела, правда не столь чисто помытые, благоухали. За 5 манатов (еженедельная ставка) нам позволили пользоваться парфюмом, и за столько же освежителем. Наверное, навсегда в моей памяти останется запах давно немытых тел людей, испражнений и довлеющий над всеми остальными запахими, удушающий запах тюремного смрада.
9 человек заброшены в 9 квадратных метрах. Там принимают и трапезу, и испражняются, и умываются, и спят… Порой казалось, что мы заживо погребены в могиле. Может быть, могила была бы даже предпочтительнее. Наверное, не так мучительно было бы умирать.
А МЕЖДУ ТЕМ...
В соседней камере содержались «административные» узники, в основном, бывшие полицейские и военные. В Баиловской тюрьме 104-ю камеру так и называли – административной. В ней зэки содержались в тепличных условиях. К узникам административной когорты были не так строги. Урки объясняли это солидарностью погонов и лампасов. Своя рубашка, то есть мундир, ближе. Порой их камера не запиралась, менты чувствовали себя вольготно, почти как дома. Такие же полудомашние условия создавали и руководящим сотрудникам Минэкономразвития из олигархического окружения Фархада Алиева. Но с них за полудомашний быт срывали гораздо больше денег. Около 1000 баксов в месяц. В этот сервис входило и неограниченное пользование холодильником и баней.
Статья отражает точку зрения автора