Великий немой родился сто c лишим лет назад. Дар речи он в конце концов обрёл, но ещё долго оставался Великим дальтоником. Последние полвека у кино репутация Великого без всяких оговорок. Историки культуры и киноведы любят составлять списки самых Великих фильмов.
А что делать не киноведу, а дилетанту? В список шедевров мирового кино я обычно вношу фильмы, которые потрясли меня лично, а не весь мир.
Например, «Дети партизана». Этот фильм я смотрел лет сорок назад, а до сих пор помню: двух детей, мальчика и девочку по имени Олеся, преследует в лесу фашистский прихвостень. Они прячутся от него, но не сдаются: перочинным ножом вырезают на коре деревьев: «Глушко-предатель».
От ужаса я подымаю вверх ноги, и на меня кричат другие дети, которым я мешаю смотреть фильм. Самые острые кинопереживания в детстве были для меня самыми острыми жизненными переживаниями. Я предпочитал вторые смены первым, чтобы с утра поспеть в кино. Я знал все дыры в заборах летних кинотеатров, сквозь которые можно было вполглаза прорваться на вечерний сеанс.
Я всерьёз собирался подделать паспорт, чтобы меня пускали на фильмы «до шестнадцати».
Из всех художников мира я больше всего любил вдохновенных мазил наших провинциальных кинотеатров: у них, у мазил, была своя иерархия, свои подмастерья-счастливчики.
Теперь этот цех, эта гильдия вымерла: плакаты вытеснили свеженамалёванную афишу. А ведь там были свои Джотто, свои Шагалы. Лучше всего им давались физиономии Фернанделя, Луи ле Фюнеса, Бурвиля: уроды куда узнаваемей красавцев.
Теперь я редко выбираюсь в кино. Даже не знаю, почему. Но о своей
первой любви, любви к кино, лет двадцать назад я написал стихи:
Я пошутил: представь себе, сказал,
Стриптиз на сцене. Ярусы, партер
Мужчинами забиты. Я сижу
В ряду последнем. Рядом: кинолента.
Затёртая, обглоданная. Пусть
Кристиана -Жака, пусть Де Сики.
Я с ней целуюсь. Разве я могу
Любить других?
Оркестр. Мороженое. Человек-гора
Аккордеонный приоткроет ящик:
Оттуда-скок!- пружинкою горбун -
И по рядам фойе под женский визг,
Переходящий в шёпот. Пинхус Берг!
Какой теперь иерусалимский мальчик
От вас не оторвёт своих маслин?
Зима и кафель. Приоткрутишь кран:
По раковине цокают сосульки,
В затылок смотрит Герда. За тобой
На лыжах смерть в халате белофинна,
Размахивая палками бежит.
Нас распустили. Будь благословен
Проклятый вирус гриппа.
Ты - свободен.
Есть где-то город. Есть отшиб. На нём
Не празднуют законов карантина.
Есть девочка и мальчик. В темноте
Рукой, как бантиком, отмечено колено.
Любил ли я её? О, если б знал
Тогда, что можно с женщиною делать,
Я б застрелился: пулею в висок.
Аплодисментов стайка. Каждый жест
Фальшив. От атропина
Зрачки расширены. Она поёт:
«А риведерчи Ро...». Мой старший брат
Её уводит.
Теперь такие фильмы не идут.
А что делать не киноведу, а дилетанту? В список шедевров мирового кино я обычно вношу фильмы, которые потрясли меня лично, а не весь мир.
Например, «Дети партизана». Этот фильм я смотрел лет сорок назад, а до сих пор помню: двух детей, мальчика и девочку по имени Олеся, преследует в лесу фашистский прихвостень. Они прячутся от него, но не сдаются: перочинным ножом вырезают на коре деревьев: «Глушко-предатель».
От ужаса я подымаю вверх ноги, и на меня кричат другие дети, которым я мешаю смотреть фильм. Самые острые кинопереживания в детстве были для меня самыми острыми жизненными переживаниями. Я предпочитал вторые смены первым, чтобы с утра поспеть в кино. Я знал все дыры в заборах летних кинотеатров, сквозь которые можно было вполглаза прорваться на вечерний сеанс.
Я всерьёз собирался подделать паспорт, чтобы меня пускали на фильмы «до шестнадцати».
Из всех художников мира я больше всего любил вдохновенных мазил наших провинциальных кинотеатров: у них, у мазил, была своя иерархия, свои подмастерья-счастливчики.
Теперь этот цех, эта гильдия вымерла: плакаты вытеснили свеженамалёванную афишу. А ведь там были свои Джотто, свои Шагалы. Лучше всего им давались физиономии Фернанделя, Луи ле Фюнеса, Бурвиля: уроды куда узнаваемей красавцев.
Теперь я редко выбираюсь в кино. Даже не знаю, почему. Но о своей
первой любви, любви к кино, лет двадцать назад я написал стихи:
Я пошутил: представь себе, сказал,
Стриптиз на сцене. Ярусы, партер
Мужчинами забиты. Я сижу
В ряду последнем. Рядом: кинолента.
Затёртая, обглоданная. Пусть
Кристиана -Жака, пусть Де Сики.
Я с ней целуюсь. Разве я могу
Любить других?
Оркестр. Мороженое. Человек-гора
Аккордеонный приоткроет ящик:
Оттуда-скок!- пружинкою горбун -
И по рядам фойе под женский визг,
Переходящий в шёпот. Пинхус Берг!
Какой теперь иерусалимский мальчик
От вас не оторвёт своих маслин?
Зима и кафель. Приоткрутишь кран:
По раковине цокают сосульки,
В затылок смотрит Герда. За тобой
На лыжах смерть в халате белофинна,
Размахивая палками бежит.
Нас распустили. Будь благословен
Проклятый вирус гриппа.
Ты - свободен.
Есть где-то город. Есть отшиб. На нём
Не празднуют законов карантина.
Есть девочка и мальчик. В темноте
Рукой, как бантиком, отмечено колено.
Любил ли я её? О, если б знал
Тогда, что можно с женщиною делать,
Я б застрелился: пулею в висок.
Аплодисментов стайка. Каждый жест
Фальшив. От атропина
Зрачки расширены. Она поёт:
«А риведерчи Ро...». Мой старший брат
Её уводит.
Теперь такие фильмы не идут.