Чтобы полюбить Маркеса, достаточно прочесть почти любую его книгу. Чтобы понять Маркеса, достаточно прочесть первую фразу лучшей из них.
"Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец взял его посмотреть на лед".
Как бывает только с радикально новым, дерзкий дебют ладейной пешкой оторвал книгу от сопутствующих и соперничающих жанров. “Магическим” этот зачин делает чудо – лед. ”Реализм” заключается в том, что чудом лед является лишь вблизи экватора. Не наивное техническое оправдание вымысла, свойственное научной фантастике, не еще более наивная безответственность пришедших ей на смену новых сказок “фэнтэзи”, а неразделимый на составные части сплав возможного с невозможным – в этом секрет мастерства, перед которым не могли устоять открывшие Маркеса читатели.
Я помню, как это было. Для людей моего поколения, чья молодость совпала с явлением “Ста лет одиночества”, первое предложение романа служило паролем, по которому отделяли своих от чужих, от тех, кто все еще цитировал писателя из другой Америки. Вместо контурного реализма Хемингуэя Маркес предлагал другую сеть для отлова действительности. Мы называли ее “магическим реализмом”, еще не зная, что этим приемом и мировоззрением пользовались (с отнюдь не легкой руки Борхеса) уже многие писатели Латинской Америки. Для нас, впрочем, вся она умещалась в той великой книге, что открыла нам новый континент на литературной карте мира.
Тем большим было мое удивление, когда я, перебравшись в Нью-Йорк, обнаружил, что меня прекрасно понимают американские сверстники. Любимец студенческих кампусов, Маркес, пожалуй, единственный из иностранцев сумел стать культовым автором обеих Америк и двух сверхдержав. Разными, однако, были причины такой любви.
Дело в том, что магический реализм – продукт крайне специфических условий. Его питательной средой становятся те несчастные страны и народы где под нестерпимым напором обезумевшей истории действительность теряет вменяемые черты и течет, как металл под давлением.
В страдающей хроническими войнами и государственными переворотами Южной Америке такое было нормой, в Северной – исключением. Поэтому Маркес принес американцам иной, незнакомый способ обращения с действительностью. И, как бы ни очаровал он читателей, а главное - писателей, магический реализм так и не стал органичным на американской почве.
У нас – дело другое. Мы влюбились в Маркеса, ибо сразу почуяли в нем родное. Никакая экзотика тропического Макондо не помешала нам признать в магическом реализме естественную форму существования для отечественной литературы, более того – жизни. Беря начало с Гоголя, русское искусство занималось алхимической возгонкой реальности в противоестественное и правдоподобное.
К несчастью, влияние этой магии так велико, что она выплескивается из переплета, чтобы изменить не только словесность, но и жизнь. И если для всего мира “зеленые человечки” – персонажи комиксов, то у нас они водятся в Крыму.
"Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец взял его посмотреть на лед".
Первое предложение романа служило паролем, по которому отделяли своих от чужих
Как бывает только с радикально новым, дерзкий дебют ладейной пешкой оторвал книгу от сопутствующих и соперничающих жанров. “Магическим” этот зачин делает чудо – лед. ”Реализм” заключается в том, что чудом лед является лишь вблизи экватора. Не наивное техническое оправдание вымысла, свойственное научной фантастике, не еще более наивная безответственность пришедших ей на смену новых сказок “фэнтэзи”, а неразделимый на составные части сплав возможного с невозможным – в этом секрет мастерства, перед которым не могли устоять открывшие Маркеса читатели.
Я помню, как это было. Для людей моего поколения, чья молодость совпала с явлением “Ста лет одиночества”, первое предложение романа служило паролем, по которому отделяли своих от чужих, от тех, кто все еще цитировал писателя из другой Америки. Вместо контурного реализма Хемингуэя Маркес предлагал другую сеть для отлова действительности. Мы называли ее “магическим реализмом”, еще не зная, что этим приемом и мировоззрением пользовались (с отнюдь не легкой руки Борхеса) уже многие писатели Латинской Америки. Для нас, впрочем, вся она умещалась в той великой книге, что открыла нам новый континент на литературной карте мира.
Маркес, пожалуй, единственный из иностранцев, сумел стать культовым автором обеих Америк и двух сверхдержав
Тем большим было мое удивление, когда я, перебравшись в Нью-Йорк, обнаружил, что меня прекрасно понимают американские сверстники. Любимец студенческих кампусов, Маркес, пожалуй, единственный из иностранцев сумел стать культовым автором обеих Америк и двух сверхдержав. Разными, однако, были причины такой любви.
Дело в том, что магический реализм – продукт крайне специфических условий. Его питательной средой становятся те несчастные страны и народы где под нестерпимым напором обезумевшей истории действительность теряет вменяемые черты и течет, как металл под давлением.
Мы влюбились в Маркеса, ибо сразу почуяли в нем родное. Никакая экзотика тропического Макондо не помешала нам признать в магическом реализме естественную форму существования для отечественной литературы, более того – жизни
В страдающей хроническими войнами и государственными переворотами Южной Америке такое было нормой, в Северной – исключением. Поэтому Маркес принес американцам иной, незнакомый способ обращения с действительностью. И, как бы ни очаровал он читателей, а главное - писателей, магический реализм так и не стал органичным на американской почве.
У нас – дело другое. Мы влюбились в Маркеса, ибо сразу почуяли в нем родное. Никакая экзотика тропического Макондо не помешала нам признать в магическом реализме естественную форму существования для отечественной литературы, более того – жизни. Беря начало с Гоголя, русское искусство занималось алхимической возгонкой реальности в противоестественное и правдоподобное.
К несчастью, влияние этой магии так велико, что она выплескивается из переплета, чтобы изменить не только словесность, но и жизнь. И если для всего мира “зеленые человечки” – персонажи комиксов, то у нас они водятся в Крыму.